Весна - [54]

Упругая кожа зазвенела под шершавым полотенцем. Его тело дышало и билось. Оно воспротивилось бы любой одежде.

Аня вздрогнула. Спирит был обнажён. Появился без шума. Аня смешалась, смотрела украдкой. Стало стыдно смущенья. Ещё рано? Он слишком спешил? Он был бледен и худ, но строен и гибок.

Впитывал её глазами. Ане захотелось, чтобы он сейчас же придавил её своей тяжестью и вошёл в неё, внутрь. Но она пыталась оттягивать этот момент, как только могла.

У Милы были пижамы и халаты. Чисто мужские. Аня не допускала мысли, чтоб он их надел. Он не был для неё таким, как мужчины Милы. Она протянула простыню. Не таясь, смотрела на него. Он окутал торс белым.

Властно рукой захватил её голову, вплел пальцы в её волосы, их уста снова соединялись.

Она оттолкнулась последним усилием. Он прошёл мимо. Сел на кровать, отодвинув краешек стола.

– Я сейчас, – бросила ему Аня, сама устав от своего нетерпения.

– Зажги.

Он сказал. Кивком указав ей на свечу. Аня повернулась к нему спиной. Продолжая  чувствовать его взгляд. Поколебалась. Чиркнула спичкой.

Отошла.

Обернулась.

Пламя стало овальным светом зеркала и упало на овал стола. Он погасил бра. Было так красиво между темнотой и светом. Она не могла представить, что скоро будет там, рядом с ним. Всё вдруг показалось ей нереальным, далеким. Она замешкалась. Но уже некуда было спешить.

— Я недолго, — сказала Аня и юркнула в ванную.

Её не было долго. Мощным конусом света, дрожа, то взвиваясь, то падая, горела свеча. С неё перевел взгляд Спирит, когда Аня вернулась. Закутавшись в бархатный халатик.

Села рядом с ним.

Мягко и точно он опрокинул кувшин. В лёгких отсветах – багряной струей – по бокалам, в бокалах плеск, в ноздри – пряный запах вина. Звон – без слов, торопливо, может быть, резко, но вместе – в бликах симметрия губ – и терпко губам.

Они говорили. Нёбо щипало вино, таял во рту шоколад, дразнилась корица из булочек. Свет метался в овалах, шипя, отекал парафин. Негромко звучал разговор. О детстве, о прелестях ночи и тяжести утра, о подругах, о прежних друзьях, о любимой еде, о Вивальди, и даже о  звучании скрипки. Безмятежно, легко. И мягким кистям отдавала Аня ладони, запястья, потом локотки, потом себя всю, отдавалась пошерфшим губам, гладя их языком, а его язык пробегал ей по деснам. А потом, они знали – пора, на пол скользнули простыня и халат, Аня неуверенно потянулась к свечке.

– Не гаси, – он сказал.

И горела свеча. И блистало в зеркале пламя. Отразившись, летело на их соединённые обнажённые тела. Искрилось в ответ на каждый мучительно-сладостный вздох.

Свеча сгорела дотла.

А потом в городе настала ночь. Безлунная. Тёмная. Достигшая пика своей силы в небесах. Непроглядных. Мрачных. Недостижимых для света фонарей. Сила ночи стала абсолютной до самого рассвета.

В эти мгновения виденья пришли, чтобы неумолимо унести с собой Спирита. И застали его в сладком забытьи, недопустимо размякшим, уткнувшимся носом в Анину шею. Изумленные и озадаченные, они застыли над широкой кроватью, задетые, оскорбленные. И удалились, не найдя ничего лучшего.

Нельзя сказать, что Спирит так просто проспал заветное время. Он беспокоился, постанывал, сильнее прижимал к себе Аню, морщился, вздрагивал и вот-вот мог бы пробудиться, но волшебная музыка, звеневшая за окнами, убаюкивала его. Она звенела подобно отрывистым нотам клавесина, перекрываемым гудением струн контрабаса. И была бы слишком заунывной, если б с каждым порывом ветра не заглушалась почти до немоты, не поднималась вслед до барабанной дроби. И как бы ни терзался встревоженный Спирит, ему не дано было пробудиться. Не дано было вырваться в сны. Ничто не  могло помешать этой музыке.

Это была капель.

**************

Дни и ночи. Ночи и дни. Летели пред Аней. Несли её на своих плечах. Казались одним днём, одной ночью. Нескончаемым хороводом ночей и дней. Всё сильнее спешащим, быстрее вращающимся. День-ночь, день-ночь, ночь-день.

Аня сорвала пожелтевшую, полинялую бумагу, выбросила старый паралон и, когда верилось, что тепло по-настоящему, распахивала окна. Апрель растопил весь снег. Апрель высушил глину. Апрель выметал своими ветрами городской сор. Апрель будил к жизни деревья, и первые почки родились и пухли на них. Апрель высился в прозрачном небе. Звенел в песнях воробьёв. Касался незримыми руками бледных и унылых лиц людей города, и на них рождались редкие улыбки. Робкие. Но мягкие и искренние, ни к кому не обращённые.

Аня выбегала на улицу уже без чулок. Холод мучил икры и поднимался к коленям, но Аня, прикусив губу, повторяла себе, она ни за что не наденет больше чулки. Прохожие, мелькающие на её пути, пока освобождались лишь от грузных одежд. А некоторые, совсем не замечавшие Весны, волокли на себе зимние наряды, но уже не могли не распахивать полы своих пальто и шуб, не вытирать платками катящийся градом пот. Именно они и создавали ненужные заторы у луж, перегородивших тротуары. Задержавшись на секунды, Аня любовалась зеркально-бурой поверхностью лужиц. Множеством ног, отражаемых в ней. Своими обнажёнными икрами. Чудесными новыми туфлями. Кирилл, которого она пока не успела увидеть ни разу, принёс Спириту три пары на выбор, две вызвали бы жгучую радость у Аниных подружек, а у неё ничего, только безразличие, но третья... – наверняка будут не по мне, сжалось Анино сердечко. Но были точно впору.