Весна чаще, чем раз в году - [15]

— Мальчик выжил?

— Мальчик-то выжил. Студентом сейчас в Ужгороде. Там есть станция слежения за искусственными спутниками, так он на ней практикуется. Василину спросите, он ей родня, фото покажет… Капитана вот нету.

— Старшину к начальнику! — раздалось под окном.

Брусняков осекся на полуслове, сделал на месте полный оборот и исчез.

Лёня глубоко вздохнул.

— Извините, — сказал он жене начальника и тоже повернул к двери.

— Приходите чай пить? — крикнула она ему к спину.

Так как Лёня молчал, я вежливо ответила:

— Большое спасибо. Непременно.

Жена начальника заставы что-то еще спросила, ей хотелось задержать меня, но я отозвалась скороговоркой и бросилась догонять Лёню. Он уже прошел через калитку низкой ограды и шагал по лесу, между высокими, теплыми от солнца деревьями. Вместе с новой травой под ногами было много мха и прошлогодних листьев.

Мы шли некоторой время вверх по пологому склону.

— Подожди, — сказал вдруг Лепя и остановился, будто споткнулся. — Это было здесь, пожалуй.

— Что было?

— Птица.

Он сделал два шага в сторону, но не теперешних, размашистых мужских шага, а каких-то семенящих, мелких. Так, должно быть, ходил маленький мальчик Ленчик, которому обычная трава была выше колен, а мир кончался совсем близко.

— Огромная птица. Никогда больше не видел таких, — бормотал Леня. — Перья цвета песка… знаешь, бывает он на закате такой розоватый. И только лезвия крыльев ярко-голубые с белой полосочкой. Она пролетела мимо меня, ничуть не испугавшись. Я до сих пор чувствую на лице хлопок быстрого воздуха.

Он машинально провел ладонью от лба к подбородку. Его черты изменились, словно Лёня поднимался с усилием на какой-то холм и смотрел на меня издалека.

Я не сразу поняла, что это холм времени. Он перевалил через него и в самом деле смотрел уже из другой жизни. Там летали большие розоватые птицы с синими крыльями и был совсем другой воздух и другие решения для каждого дня. Не мудрено, подумала я, если он примет сейчас решение из той, очень старой жизни. Даже не из своей собственной, потому что он был тогда несмышлен, а из жизни умершего отца, о котором ничего не знал до того дня, а теперь начинает узнавать — и я начинаю узнавать вместе с ним, словно мы листаем старую книгу от конца к началу.

Меня немного знобило от волнения. Но я не боялась. Я хотела всегда стоять возле Лёни, как часовой возле знамени.

Говорят, когда старые люди приезжают в города своей юности, они ничего не могут там узнать. Бродят, как слепцы, по новым улицам и шарят руками случайно уцелевшие приметы. Переменилось все.

А на Лёниной заставе все оставалось прежним, и переменился лишь он сам.

Но сейчас ему хотелось стряхнуть с себя перемены, возвратиться в прошлое таким, каким он был, когда мать увезла его отсюда. А потом четырнадцать лет молчала и, чтобы Лёня вернее забыл о прежней жизни, старательно напихивала его память, как чемодан, совсем другими впечатлениями. Она хотела вылепить ему новое будущее — будто это коврижка из теста!

Я начинала понимать, почему Леня так мало любил свою мать — просто не мог ее любить, — хотя очень долго не подозревал об этом. Возможно, и мать не любила Лёню: ведь рос он и росло воспоминание о ее вине. Поначалу ей казалось, что, наоборот, с годами вина станет сама собою уменьшаться, исчезнет, рассеется, истает без следа. Но выходило иначе, и их недомолвки были полны недобрых предчувствий.

Впрочем, может, я все это нафантазировала. Мне так хотелось подняться вместе с Лёней на его холм!

— Я вижу твою птицу, — сказала я. — У нее и вправду совсем голубые крылья.

Вечером мы пошли ночевать к Василине, а на следующее утро опять были ни заставе. Нас повели завтракать. Пограничники едят вразнобой: кто когда свободен от службы. Так и мы оказались одни в маленькой столовой на пять столов. Блюда вам подавал Хадыр. Оказывается, он был на заставе и поваром.

Под белым колпаком его смуглое лицо казалось еще неулыбчивее, а глаза полны мглы, как на дне ущелья.

— Хадыр, — сказала я, подлизываясь к этому мрачному красавцу, — вы, наверно, учились кулинарии еще дома? У вас так все вкусно!

— Нет, — нехотя отозвался он, — я был наездником.

— Вот это да! — вскричала я. — Как интересно! Участвовали в скачках? Брали призы?

— Брал.

Лёня тоже посмотрел на него с острым любопытством. Я уже заметила, что его по-особому привлекали люди, определившие себя в жизни, крепко державшиеся за что-то свое.

— Любишь лошадей? Вернешься к ним, когда отслужишь? — спросил Лёня, вынимая сигарету.

Глаза Хадыра вспыхнули.

— Никогда! — гортанно выкликнул он. — Пусть они пропадут! — И тотчас мимоходом добавил: — Здесь не кури. Есть место для курения.

Лёнька послушно сунул сигарету в карман. Правила заставы он исполнял с почта иноческой прилежностью. Это было тоже новое, чего я в нем не знала.

Лёнька безмерно удивился Хадырову ответу.

— Почему же? Если это твоя работа, твое призвание…

— А я знал, какое у меня призвание? — страстно вопросил Хадыр. — Я на конюшне вертелся, потому что так уроки легче было пропускать. Я был смелый, ловкий, меня кони принимали. Вот директор конезавода и стал из меня наездника готовить. На байраме в скачках пятое место занял. Все были взрослые джигиты, заслуженные, а мне тринадцать лет. В газете тогда написали: надо готовить из него чемпиона! Я школу совсем забросил. Мать поплакала, но у нее, кроме нас с братом-близнецом, еще шестеро, ей за всеми не доглядеть, а отцу даже нравилось поначалу: детей много, а почет по одному!