Весна чаще, чем раз в году - [14]

Тот коротко ответил:

— Так, товарищ старший лейтенант.

Вид у старшины был торжественный.

— Разрешите обратиться? — спросил он по всей форме у начальника заставы.

Тот мгновенно переменил тон беседы на собранный, особый, командирский, когда человек готов выслушать донесение и отдать приказ.

В будничной городской жизни мне не приходилось видеть столь внезапных перемен, и я ждала, несколько оробев, что же будет дальше.

— Разрешите вручить личную вещь капитана его сыну?

— Разрешаю.

Потом я узнала, что после смерти Лёниного отца его вдове, которая уже год жила в Москве, отослали бинокль капитана и спросили, как поступить с одеждой и книгами покойного. Лёнина мать отказалась принять эти вещи. На похороны она тоже не приехала: у нее шел экзамен.

Так в кладовой заставы год за годом лежала на особом месте пограничная фуражка. Все знали, чья она. Приезжали новобранцы и как должное принимали эту тщательно охраняемую от моли и затхлости память об ушедшем командире.

Лёня взял в руки фуражку и держал ее перед собою несколько секунд. Другое время, время его отца, возвращалось к нему через четырнадцать лет.

«Как же долго ты шло, эхо!» — подумала я.

Начальник заставы сказал:

— Извините.

И вышел.

Я почему-то тоже не могла смотреть сейчас на Лёню. Двери на заставе не скрипели; он даже не обернулся мне вслед.

Я прошла мимо дневального, спустилась с крыльца и села смирно на лавочку.

Над горами шли тучи, пахло снегом. Я размышляла о том, что Лёнин отец, командир заставы, помногу раз в день видел эти горы, дышал снежным запахом и едва ли задумывался о далеких временах, когда взрослый сын будет держать в руках его фуражку.

У меня сжалось сердце перед будущим: а каким окажется наш собственный сын, когда ему исполнится восемнадцать лет? Станет ли он любить нас с Лёней? И где будем мы сами к тому времени?

Туча закрыла всю гору, словно заслонила будущее. Жизнь течет не прерываясь: в одну секунду я способна вспомнить себя всю. И ту маленькую девочку, которая сидела на корточках перед папиным плакатом, с радостным изумлением следя за тем, как колдовски вспыхивают зеленые буквы, если их обвести красной чертой, будто осветить изнутри фонарем! И совсем уже подросшую, когда я проснулась однажды среди ночи от острого горя: мне снился глубокий снег, на котором я стою босая, а тот, кого я, оказывается, успела полюбить в своем сновидении, уходил от меня прочь. Я видела его узкую, еще мальчишескую спину, такую непреклонную в своей решимости! И как он загребал снег левым башмаком. И весь город, молчаливый, составленный из разноцветных невысоких домов, — как передать словами яркость моих тогдашних чувств и неповторимость потери?!

Я всегда вижу сны. Каждая ночь для меня как новое путешествие, из которого я возвращаюсь, что-то еще посмотрев про себя…

— Ты знаешь, — смущенно проронил Лёня, трогая меня за плечо, — а ведь она мне впору!

Я не сразу вернулась к действительности.

— Кто «она»?

— Фуражка.

Ах, да! Он по-прежнему держал в руках зеленую отцовскую фуражку.

12

Лёниного отца живым помнил только старшина Брусняков. Он и повел Леню в комнату, где сейчас жил старший лейтенант. Мы извинились перед женой начальника заставы, быстроглазой молодой женщиной. Она еле-еле успела перед нашим приходом натянуть новое платье — оно еще топорщилось у нее на бедрах и не все пуговки были застегнуты — и теперь смотрела на нас с жадным любопытством, несколько даже побледнев от необычайности истории, в которую попала краешком.

— Здесь ты, Лёня, родился, — говорил старшина отеческим томом. — Кровать стояла вот так. Стол был другой, капитан подвигал его к окошку. Три стула… нет, постой, вроде четыре. На один ставили таз и тебя купали. У двери был вбит гвоздь, на него капитан вешал шинель. На этой стене, под простыней, вещи Веры Андрониковны. Здесь книжная полка. Книги сейчас в заставской библиотечке. Можешь посмотреть потом.

Жена начальника, кажется, была не в восторге от того, что с ее ухоженной беленькой комнаткой обращаются столь бесцеремонно.

Чужие предметы, неслышные, словно призраки, стали возвращаться в эти стены.

— Тетка Василина все помнит, — сказал Брусняков. — Она приходила помогать твоей матери.

— Ко мне она тоже приходит, — рискнула вставить жена начальника, томясь вынужденным неучастием в разговоре.

— Она же и обмывала капитана, — сурово продолжал старшина, нимало не обратив внимания на жену своего начальника.

Это ее безмерно поразило. Да полно, тот ли это человек, незаменимый помощник во всех делах, с которым у нее были даже крошечные тайны от старшего лейтенанта, тот ли постоянно услужливый старшина Брусняков Павел Никодимыч?! Она вздохнула и отодвинулась в сторону.

— Когда погиб отец? — спросил Лёня, озираясь, будто пытался разглядеть исчезнувшее. — Куда он ехал? Какой он был в этот день?

— Вот в этом-то все и дело, — сказал Брусняков. — Куда он ехал! Он ехал в нижнее селение, там больница на три койки и лежал мальчишка раненый. Здесь, видишь ли, в горах еще много памяток войны: снаряды неразорвавшиеся, патроны… Человек сгнил, а зло от него осталось. Зло живуче. Дня за четыре до того капитан обходил участок, видит — в кустах костер горит, мальчишки сидят кружком, а на огонь мелкокалиберный снаряд прилаживают вместо котелка. Мальцы махонькие, чуть постарше тебя тогдашнего. Капитан сапогом снаряд сшиб с треноги, двух мальчишек под обе руки подхватил, отшвырнул в сторону, а третьего не успел. И снарядишко-то был паршивый, небольшого калибра, но мальчонка совсем рядом оказался… Капитана все мучило, что третьего не уберег. Как минута выберется, ночь, день — все равно седлает коня и без дорог напрямик по кручам пробирается в больницу. А в этот раз, как нарочно, дорогой поскакал — думал, быстрее. И откуда эта саранчи — туристы вынырнули! Хоть бы правили вождения зубрили, заразы!..