Весна чаще, чем раз в году - [16]

Хадыр замолк и задумался.

— Так ведь это не так плохо, — решилась пискнуть я.

Он угрюмо усмехнулся. И что это была за усмешка!

Будто в самую темную полночь звезда блеснула, спеша вновь уйти за тучу…

— Я тоже так думал, если баран может думать. Брат-близнец школу кончил, в институт поступил, а у меня и семи классов нет. Все аллюр отрабатываю, скакунов в шенкеля беру… На одном состязании конь споткнулся. Я вылетел на седла, сошел с дистанции. И вот, пока в больнице лежал, вся моя глупая жизнь, как караван по пустыне, мимо прошла. Главное, я не коня, я славу полюбил! Этому нет прощенья. В армию взяли нас троих из аула; те недалеко служить остались, а я вон куда попал. А хоть бы и на край света! Мне теперь тысячу километров надо пешком пройти, чтоб себя понять.

Ожесточившийся Хадыр стукнул кулаком по ладони. Мне хотелось его утешить. Ведь он ругал себя прошлого — а того Хадыра и вовсе нет! Был мальчишка самовлюбленный, падкий на лесть. Стал мужчина, у которого жизнь в самом начале.

Лёня, как будто мы думали в одно, спросил в ту самую минуту:

— После армии что думаешь делать?

Белки Хадыровых глаз блеснули вторично.

— Жизнь поправлять. Чего один близнец достиг, того и другой добьется. Пусть почет по двум сыновьям у отца будет!

— Слушай, а он и вправду похож на ягуара, — увлеченно сказала я, когда мы вышли на крыльцо. — Подберет лапы и прыгнет!

— Дурочка, — ответил Леня. — Он на человека похож. Решил — и сделает.

13

Конечно, Лёня запомнил из детства очень мало. На заставе он не то чтобы вспоминал, скорее подтверждал в себе самое основное, что таилось в нем до времени. Его ноги вдруг сами собой, с восторгом узнавания, взбирались по крутым тропам на полонину — открытый солнцу и ветрам луг, ладонь горы, вскинутую превыше всех деревьев! — а руки ловко, не ранясь, цеплялись именно за те кусты, которые для этого пригодны, а не за колючий можжевельник, как я.

То, что он счастлив — счастлив одним присутствием здесь, своей уместностью посреди гор и пограничников, было написано на его лице. Он стал собран и… беззаботен! Не могу объяснить, как это сочеталось, но именно такое было у меня впечатление.

Лёнька казался в эти дни взрослее, но не от забот, как случается обыкновенно с другими людьми, а наоборот — от внутреннего покоя. Он отвечал на вопросы без душевной заминки и сам спрашивал об отце, не стыдясь более ни пробелов детской памяти, ни последующего мрака вокруг полузапретного для него отцовского имени.

Старшина Брусняков приглядывался к Лёньке очень недолго. Все его внимание сосредоточилось на мне.

Он незаметно, но постоянно переводил взгляд с него на меня и что-то, видно, прикидывал в уме, соображал насчет нас обоих.

— Ну что вы все во мне выглядываете? — кинула я ему, когда мы шли к собачьему питомнику и отстали на два шага от Лёни и Саши Оленя.

— Хочу выяснить, что ты за принцесса, — грубо ответил он. Впрочем, тоже очень тихо, опасливо стрельнув желтыми, рысьими глазами в Лёнькину спину. — Есть Леониду смысл с тобой хороводиться или другую поищем?

— Вы, что ли, искать будете? — дерзко сказала я. — Вы его вчера в первый раз видели, а завтра, может, в последний.

Он даже приостановился от возмущения и ярости.

— С мамашей его спелась? — прошипел, сузив глаза. — Задание получила, так? Привезешь и увезешь? Вдвоем парня будете мордовать всю жизнь?

— Вы ж ему не отец, — неуверенно возразила я, чувствуя уже за этим внезапным напором не злую, а добрую силу его души. И в страхе, не понимая, как же выбраться теперь из случайной путаницы, когда я выгляжу Лёнькиным врагом и погубителем в глазах Бруснякова, я горестно охнула, и на глаз моих хлынули слезы.

— Ты чего? — растерявшись, спросил он.

— Мать его меня выгнала. Нас обоих… Слова со мной не сказала, а вы…

Он тихонько свистнул. И тотчас рукой с жесткой ладонью цепко ухватил меня за запястье.

— Мы водички напиться, — громко сказал вслед Лёньке.

Тот обернулся на мгновение, не заметил ничего особенного и кивнул, продолжая разговор с Сашей Оленем.

Старшина завел меня за угол.

— А ну рассказывай? — приказал.

Достал из кармана грубый солдатский носовой платок, широкий, как наволочка, и обтер мне мокрые щеки.

— Толково говори, без рева. Чья будешь? Родители живы? Где с Леонидом познакомились?

Я вдруг в самом деле стала очень спокойна и отвечала ему безбоязненно и с облегчением.

— Профессоршей Вера Андрониковна стала… — пробормотал он задумчиво. — Добилась, значит, своего. — Смешанные нотки гордости, недоброжелательства и осуждения прозвучали в его голосе. — Крепкая женщина, ничего не скажешь; судьбу как топором пополам разрубила. Она ведь собралась и Лёньку увезла в одночасье. За себя каждый волен решать. А за сына права не имела! — Отголосок прежней обиды пробился в нем.

— Скажите мне, каким был Лёнин отец? — робко попросила я. — Ну, как человек?

— Зачем тебе?

Он все еще угрюмо вспоминал свое.

— Мне же надо знать, как с Лёнькой жить.

Он вздохнул, отгоняя прошлой.

— Это ты права: он сын капитана, а не ее! Тут профессорша просчиталась. Ну что тебе, пигалица, о капитане в двух словах сказать? Есть люди, на которых только взглянешь и невольно подумаешь про себя: вот для них-то как раз и должно случаться в жизни то, чего не бывает и быть не может!.. Быстрый на решения и крепкий в них был наш командир. Ненависти в нам никакой: на каждого смотрел зорко, но без нажима, авторитетом не давил… «На заставе у нас положение ровное, — любил повторять, — мы все пограничники». Сложа руки не сидел и другим не давал. Не то чтобы по пустякам гонял туда-сюда, а просто пустяков для него не существовало. Вокруг него так воздух и кипел. Я его без движения только сонного видал да вон мертвым… Радостно служили при нем на заставе, вот что!