Вещи - [13]

Тео встретила его радостным визгом. У нее был до неприличия здоровый и довольный вид. Она одержала верх в споре со Стэси насчет того, стоит ли учить французов сеять маис, и шла домой только что не танцуя.

— Рада тебя видеть! Снова «прощай навек?» — безжалостно спросила она Эдди.

Для юного самурая Эдди держался слишком робко. Как неприкаянный, бродил он по большой гостиной. Краги его сверкали. А у Эдди, и правда, красивые ноги, подумала современная молодая женщина.

— Черт, надоел я тебе своими прощаниями. Нет, больше ни одной слезы. Потому что на этот раз приказ у меня в кармане. Через три недели я буду во Франции. Вот я и подумал., может быть… я спрошу тебя, не будет ли для тебя неудобно… Ох, чертов зуб, все еще болит; завтра обязательно нужно поставить пломбу. Ты выйдешь за меня замуж?

— Ой! — Тео плюхнулась в кресло.

— Ты сорвала все мои поэтические подходы своим неприличным весельем. Пришлось говорить без околичностей.

— Тем лучше. Дай подумать. Хочу я выйти за тебя замуж или не хочу?

— Нам всегда хорошо было вместе. Послушай… Ты только подожди, пока я вернусь из Франции… мы такую свадьбу закатим! Честное слово, я буду терпеть все — вшей, грязь, пока идет работа, но когда я вернусь и положу свой Croix de Guerre[13] на сохранение в банк, я выпью ведро шампанского. Мы с тобой шикарно проведем время — будет что вспомнить! Тебе, верно, уже здорово осточертеет в Красном Кресте и…

— Не думаю. И есть человек, который считает, что когда кончится война, тогда только и начнется настоящая работа.

Эдди был серьезен, спокоен, взрослее, чем когда-либо раньше.

— Да, Стэси Линдстром. Конечно, у него передо мной большие преимущества. Я не такая колоритная фигура. Мне никогда не приходилось зарабатывать себе на жизнь, меня с детства приучали быть любезным в обществе, а не строить из себя героя. Есть ли что более трогательное, чем высокие идеи в сочетании с бедностью! Но когда я пытаюсь тронуть твое сердце, ты надо мной смеешься. Я… меня могут убить, и я буду так же мертв в своем дорогом мундире старшего лейтенанта, как любой рядовой, возлагающий себя на алтарь отечества.

— Я не подумала об этом. Верно. Ты в невыигрышном положении. Довольство не романтично. Но не в этом дело. Тут скорее шампанское и «шикарная» жизнь. Я…

— Послушай, голубка, тебе до смерти надоест бедность. Ты ведь так любишь красивые вещи.

— Вот оно. Вещи! Вот чего я боюсь. Меня интересуют тракторы для Франции, а не цвет бокалов для рейнвейна. Что до красоты… Это душа вещей, но она должна быть неотъемлема от вещи, а не нарисована снаружи. Красивые вещи! Ух! А как ты представляешь себе мою дальнейшую жизнь, после того, как я выйду за тебя замуж? Куда бы я девала двадцать четыре часа в сутки?

— Не понимаю… Куда?.. Э… ну, куда все. Ты бы весело проводила время… танцы… вечера… может быть, дети… Мы бы съездили в Палм-Бич.[14]

— Да. Ты позволил бы мне снова делать то, что я делала до войны. Нет. Этого мне мало. Я хочу работать. Ты не разрешишь мне этого. Даже по дому ничего не дашь делать. Будут горничные, кормилицы. Я не честолюбива, не в этом суть. Я не хочу быть актрисой или членом конгресса. Охотно, от всей души, буду помогать какому-нибудь мужчине. В том случае, если он действительно может дать мне настоящее дело. Нет! Вы, довоенные мальчики, и не представляете, что вас ждет, когда вы встретитесь с нами, послевоенными женщинами.

— Но ты устанешь…

— Ох, знаю, знаю. Ты, и отец, и мать заставите меня сдаться. Все вместе взятые вы, может быть, и победите. Вы и этот дом, этот ужасный прилизанный богатый дом, куда миссис… куда она недостойна войти! Она, отдавшая его…

Голос ее поднялся, зазвучал истерически. Сидя в большом кресле, она наклонилась вперед, странно скорчившись, словно от боли.

Эдди погладил ее по голове и, круто повернувшись, вышел из комнаты.

Тео сидела, дивясь самой себе. «Неужели я прогнала Эдди? Бедный Эдди. О, я напишу ему. Он прав. Приятно думать о храброй деве, бросающей вызов обществу и выходящей замуж за героя-бедняка. Но девы никогда этого не делают. Во всяком случае, не в таком доме».

8

Низкий, густой звон колокола в здании суда, разбудивший Тео, — спросонья она растерянно уставилась в мерцающую темноту, — … пронзительный фабричный гудок, от которого поплыли долгие, мерные волны звука… торжествующий вопль мальчугана и кряканье игрушечной трубы… треск запускаемого мотора у соседнего дома, остывшего мотора, который упрямился и фыркал, прежде чем запеть, а потом взревел и умчался под громкие сигналы клаксона, и, наконец, еле слышное: «Экстренный выпуск!»

Протестующее сонное тело еще крепче свернулось в мягкий клубочек, но сознание было лихорадочно ясно. Шум все усиливался. «Неужели действительно мир? Подписано наконец перемирие?»-ликовала она.

Теплое тело приводило разумные соблазнительные доводы против того, чтобы вылезать из-под стеганого шелкового одеяла наружу, на холод, — она спала на верхней веранде. «Опять останешься в дураках, как в четверг. О-о-о-о! Такое блаженство — лежать в постели!»- настаивало оно.

Тео была практическая героиня. Она сбросила одеяло. Ленивому телу ничего не осталось, как проснуться. Она только пискнула «ой», нашаривая ногами туфли на холодном полу. Она слетела вниз, сунула ноги в галоши, накинула шубку и выбежала на тротуар как раз вовремя, чтобы остановить орущего во все горло газетчика.