Весенняя пора - [35]

Но разве обманешь собачий нюх? Дети все равно умирали.

И еще придумали Веселовы одно средство: они брали к себе в дом на воспитание «дурных детей». Пусть собака ошибется и погубит приемыша. Они укладывали спать своего ребенка за спину чужого. А уж в самые тяжкие времена одевали своего в лохмотья «дурного» и всячески обижали его, то и дело заставляли плакать и в то же время, надев дорогие одежды на приемыша, шумно демонстрировали свою нежность к нему.

Но собака не ошибалась: приемные дети росли, а свои погибали.

Держать приемных детей было выгодно во всех отношениях: с ними «развлекался» Лука, а вырастут — станут даровыми работниками; ну, а если и умрут, так ведь это вместо родного ребенка.

Сиротку Майыс Веселовы взяли к себе в семью именно с этой целью. Гибкая, как речная лоза, чернобровая Майыс росла бойкой и веселой девочкой. Бывало, вырежет из озерного тростника дудочку и, играя на ней, бежит вдаль, чтобы пригнать домой пасущихся коров. А то еще вырезала она из бересты фигурки всяких животных и зверей. Все они бегали, спали, ели — словом, жили своей жизнью. Девочка прикалывала их к дощечке в определенном порядке, и получался целый рассказ из жизни охотников и скотоводов.

Красивой и здоровой росла Майыс.

Девочку не особенно обижали в семье, так как за нее можно было получить большой калым с будущего мужа. Ее даже отдали вместе с Лукой в приходскую школу, которую она в одиннадцать лет легко окончила, оставив хозяйского сынка во втором классе. Тем не менее Майыс часто напоминали прозвище ее деда.

— Эй, внучка Косого Журавля! Про коров-то забыла, — бывало, крикнет ей кто-нибудь.

Майыс мрачнеет, вспоминая, видно, что она лишь воспитанница. Поджав губы и опустив глаза, она покорно идет к своим коровам, пасущимся среди тальника, по краям широкой долины, где обычно растет дикий горошек. Она идет к своим коровам, и подол ее короткого ситцевого платья развевается на ветру, и кажется, что она парит над землей.

— Но, живее!

Майыс вздрагивает, словно ее ударили хлыстом, сбивает тыльной стороной ладони цветок сладко-горького паслена и, дуя в дудку из тростника, бежит вприпрыжку к лесу. Она играет протяжную песенку и через каждые два шага, в такт движениям, берет высокую ноту.

А из зарослей навстречу ей выбегают тупорылые коровы — и бурые, и рыжие, и пестрые. Самой Майыс уже не видно, а из чащи все еще доносится ее голос. То замирает, то снова раздается шуточная девичья песня о встрече с любимым, вернувшимся в родные края в городском обличье.

— Эй! Внучка Косого Журавля! — несется ей вслед.

Сам Косой Журавль, сгорбившийся, высокий, одноглазый старик с клочковатой бородой, один раз в году, обычно осенью, приходит откуда-то посмотреть на Майыс. Бывало, зайдет в юрту в своей изодранной оленьей дохе, сядет на крайние нары у дверей, прислонится к косяку и сидит так, уставившись в одну точку единственным полузрячим глазом с бельмом, покачивая при этом головой.

Если Майыс в тот момент будет на дворе, ей скажут:

— Войди, девка. Дед твой пришел!

Девушка лишь переступит порог и тут же безмолвно пройдет в чулан. А старик резко вскинет седую голову, руки у него затрясутся, вздрогнет белый клочок бороды.

Ей опять крикнут:

— Чудище! Покажись хоть своему деду!

Тогда Майыс, опустив голову, тихо проскользнет во двор мимо старика. Еще сильнее затрясется дед, еще чаще замелькает его бородка, и не разберешь — плачет он или смеется.

— Старик, видишь, какая у тебя внучка!

— Дитя мое, дитя мое… — шамкает он.

К нему, бывало, придвинут маленький круглый столик, поставят перед ним чашку, чайник и положат кусок лепешки.

После чая старик долго сидит, понурив голову. Люди входят и выходят, шумят, разговаривают, а старик все сидит. Кто знает, о каких событиях своей долгой жизни вспоминает он. Никто уже с ним и не разговаривает, никто больше не обращает на него внимания.

Старик посидит так, а потом молча поднимется и медленно уйдет. А Майыс, выглядывая из-за угла амбара, будет смотреть вслед удаляющемуся неверной походкой деду. И лишь когда дед исчезнет в зарослях тальника на противоположном краю широкой поляны, она глубоко вздохнет и вытрет пальцем покатившуюся по щеке слезу.

На этом обычно и кончается свидание старого деда с внучкой. А люди, совсем забывшие о присутствии старика, теперь почему-то сразу замечают его исчезновение.

— Э, Косой Журавль-то, оказывается, ушел! Слышишь, девка: дед-то ушел! — раздаются нарочито громкие голоса. — И почему это она не ушла с ним, с милым своим дедом?

В такие вечера Майыс очень печальна. В ее бархатных глазах лежит тень глубокой скорби.

Огромное хозяйство Федора Веселова из года в год заметно хирело. Этим летом семья картежников оказалась в сильном проигрыше. Родовая усадьба, занимавшая всю западную оконечность знаменитой долины Эргиттэ, пришла в запустение.

Изгороди вокруг Эргиттэ прогнили и местами обвалились, широкое подворье поросло бурьяном, который с каждым годом становился все выше и гуще. Окна большого дома, построенного силами всего наслега, зияли разбитыми стеклами. Кое-где вместо стекол красовалась береста или дощечка, а в иных местах дыры были заткнуты тряпками. И все это хлопало и трепыхалось на ветру.