Весенняя пора - [216]

Беспорядочным скоплением строений чернеет впереди сонное село. Ноги по колено увязают в глубоком снегу, идешь с трудом, оставляя за собой длинную борозду. Хорошо, когда попадается место, где табуны лошадей разрыли снег в поисках сочной зеленой отавы, которая не успела еще поблекнуть, как уже выпал и закрыл ее первый зимний снег. Тут сразу становится легче.

Иной раз впереди ненадолго протянется, а потом свернет тропинка, протоптанная ими же, четвероногими. Видно, они прошли здесь накануне — впереди их пышногривый вожак, а за ним, гуськом, весь табун.

Становится жарко, хотя перед выступлением было очень холодно, не хотелось отходить от ночного костра, и кто-то говорил, что мороз — сорок три градуса. Тишина такая, что временами забываешь про войну, — мало ли бродил ты с детства по сугробам на охоте и «так просто»… Потом опомнишься, вздрогнешь: не один ли ты бредешь, затерянный в белом однообразии бескрайнего поля?

Но справа, слегка подавшись корпусом вперед, невозмутимо шагает любимый Егор Иванович. Забавно топорщатся его заиндевевшие, жесткие усы, а винтовку он держит по-охотничьи, под мышкой, и, кажется, тоже совсем по-охотничьи поворачивает внезапно голову, заметив на снегу тоненькие узорчики следов прошедшего здесь с вечера маленького зверька.

Слева, раскачиваясь во все стороны, то нагибаясь, то снова откидываясь, почти вплотную к Никите месит снег тихий Кадякин. А дальше — медленные точки, словно поплавки на огромном неводе, который заводят на этом просторном поле, загибая крылья вокруг села.

— Сатана! — изредка бормочет Кадякин.

— Кто?

— Да этот снег!

А через несколько минут опять:

— Сатана!

— Кто?

— Да эти бандиты!

У него все плохое на свете — сатана.

— Потише! — говорит Егор Иванович.

И опять морозная тишина, разве слегка кашлянет кто да фыркнет конь, прочищая ноздри от инея.

И вдруг что-то взвизгнуло над головой, грянул позади артиллерийский выстрел, а впереди, в селе, взметнувшись, ухнул разрыв. Никита даже завертелся на месте. Частыми изломами сдвинулись цепи, но тут же выровнялись и устремились дальше. Заколотилось сердце в груди, зазвенели в ушах колокольчики.

— Сатана! — пробормотал Кадякин.

— Кто? — громко спросил Никита.

— Да эта пушка…

— Почему?

— Так ведь, слышишь, крикнула бандитам: «Вставайте, а то гостей проспите!»

А потом и в самом деле было признано, что командование на этот раз допустило две крупные тактические ошибки: во-первых, артиллерия разбудила и всполошила спавшего врага в то время, когда цени, никем пока не замеченные, не прошли и половины пути; во-вторых, наступать надо было не по глубокому снегу — со стороны открытого чистого поля, а с востока: отрезать пепеляевцам пути отступления, подкрасться под берегом реки и, поднявшись на крутояр, сразу обрушиться на сонного врага с неожиданной и неукрепленной стороны.

А в селе уже все задвигалось, замелькало, заволновалось. Множеством шариков скатывались из-за околицы, сбегали по снегу люди и исчезали в изогнутых тоненьких полосочках окопов на подступах к селению. Позади ухала артиллерия, впереди взметались разрывы. Наступающие ускорили шаг, цепи изогнулись зигзагами, кони с пулеметными расчетами выдвинулись вперед, раздались слова команды.

Белые долго молчали, отчего на душе становилось еще более тревожно. Никите не хватало дыхания, и он начал отставать. Тогда он стал двигаться перебежками: он бегом пускался вперед шагов на сорок — пятьдесят, потом останавливался и до подхода цепи успевал отдышаться. Все так же спокойно шел Сюбялиров, только голову поглубже втянул в плечи.

— Сатана! Молчит — и все! — бормотал Кадякин.

— Тише, вы! — послышалось ненужное предупреждение Сюбялирова.

Никита вошел в попавшийся на пути островок кустарника, в саженях двухстах от белых, и сразу будто стая пташек с тонким свистом пронеслась над его головой. Тут же, дыхнув белесым дымом, обозначились впереди кривые линии вражеских окопов.

— Наконец-то! — радостно воскликнул Кадякин.

Сюбялиров скинул с себя доху. Не раздумывая, сбросил на снег тяжелый овчинный полушубок и Никита. Потом он схватил было его снова, боясь остаться под пулями в одной гимнастерке, но тут же усмехнулся своей наивности. Он решительно отшвырнул полушубок и побежал догонять успевшую уйти вперед цепь, уже не чувствуя под собой глубокого снега, сразу став невесомым.

Теперь трескотня ни на минуту не умолкала. Линия вражеских окопов и перебегающие цепи окутались сплошным белесым дымом, над ухом беспрестанно свистели пули, запах пороха щекотал ноздри и горло. Никита, как и все, кидался с разбегу в сугроб, как в жаркий день кидался, бывало, в холодную и прозрачную воду Талбы. Потом, приподняв голову, стрелял в ощетинившиеся вспышками близкие уже окопы и, услышав слева или справа звонкую команду своего ротного — бледнолицего сухопарого молодого якута Кеши, срывался с места и бежал навстречу беснующемуся вражескому пулемету.

Вдруг Кеша метнулся перед ним, выпрямился во весь свой высокий рост, широко взмахнул рукой, и тут же в окопах полыхнула взрывом граната. Бившийся в частых вспышках хоботок пулемета мгновенно замер и умолк.

— Ур-ра-а! — понеслось, постепенно замирая, по цепи и потом снова ожило где-то у другого конца села.