Весенний ветер - [18]

Ляпунов отпрянул от Ващеева и испуганно следил за ним.

— Ну успокойся. Успокойся… Ишь ты, какой ершистый! Что я тебе враг?..

Ващеев не ответил, рывком расстегнул ворот телогрейки, устало сел на бочку.

Ляпунов посмотрел на котелок, языком провел по пересохшим губам. Есть очень хотелось. Он тронул Ващеева за плечо:

— Ладно, Ваня, будет. Давай есть. — И, помолчав, Ляпунов тихо продолжал: — Знаешь, за войну такое сердце стало, иной раз и сам не разберешься, что в нем творится… Ну, не злись…

Немного погодя солдаты не спеша ели из одного котелка уже остывшие щи. Они не смотрели друг на друга и не разговаривали. И Ляпунов ничего не сказал, когда Ващеев взял котелки и пошел за вторым, хотя идти была очередь его, Ляпунова. И ничего не сказал, когда вернулся Ващеев. Только увидев, что один котелок опять пустой, Ляпунов невольно крякнул.

После обеда Ляпунов сходил за горячей водой. Они помыли котелки, ложки. Потом Ващеев свернул цигарку, прикурил. Ляпунов достал сигары, повертел пачку в руке и опять спрятал в карман.

— Вань, дай нашенского.

Ващеев протянул кисет, мятый кусок газеты.

В подвале запахло крепкой, отдающей кореньями, русской махоркой.

НАСЛЕДНИК

Небольшая изба Стрельцыных стоит рядом с моей. Я часто сиживал с Петром Стрельцыным на завалинке, и мы подолгу толковали о новостях, о делах нашего колхоза и о многом другом, что волновало нас обоих. Когда гитлеровская Германия нарушила договор, нас призвали в армию. И служили мы в одной части, а потом Петр даже был моим командиром отделения.

С войны я вернулся без соседа. Заметно осунулась, сгорбилась и постарела Мария Захаровна — жена Петра. Тяжело было и мне. Встретишься, бывало, с Марией Захаровной — и как-то неловко на сердце, словно виноват, что ее муж не вернулся с войны.

А время шло, отсчитывая месяцы, годы. Моим частым гостем стал Колька — сын Петра. Черноволосый и загорелый, расторопный и смышленый паренек, он как две капли воды походил на своего отца. Мне было приятно, когда приходил Колька. Сядет он рядом со мной, уставится на меня карими глазами и внимательно слушает. Он очень любил, когда я рассказывал о его отце.

Потом Кольку призвали в армию. Вот уже третий год пошел, как он служит. О Колькиной армейской жизни я осведомлен хорошо, потому что все его письма читаю и на них под диктовку Марии Захаровны пишу ответы. Мужу-то она, бывало, сама писала и читала его письма сама, а вот сына письма читать не может: с глазами стало плохо. Видно, старость и пережитые невзгоды отпечаток наложили.

Матери Колька слал письма небольшие, но получала она их каждую неделю. И вдруг в феврале — от него ни одного письма.

Мария Захаровна, озабоченная, пришла ко мне.

— Случилось что-то, Иваныч. Не может, чтоб он не писал.

Зная Колькину аккуратность и большую любовь к матери, я тоже чувствовал — молчит он неспроста.

— Ты, Захаровна, не волнуйся, — сказал я. — Ведь служит он где-то на Севере. А известно, какие там дороги зимой. Может, и почта не ходит. И потом, дело служивое у Николая. Мало ли какие причины бывают. Уехал на важные учения — и писать нельзя.

Не очень поверила моим доводам соседка, но несколько успокоилась.

Наступил март. По утрам с крыш свисали сосульки. Словно граненые штыки, они поблескивали в утренних лучах солнца и, подтаивая, падали на холодную землю, со звоном рассыпаясь, как стекло. В один из таких дней ко мне опять пришла Мария Захаровна. Она была взволнована необычно.

— Я, Иваныч, письмо получила, — сказала она. — Но вроде не от Коли. Не так он пишет. Уж не случилось ли чего? А?

Письмо было действительно написано незнакомым почерком, и я, нетерпеливо глянув в конец страницы, прочел: «С глубоким уважением. Полковник Фиронов».

Я стал читать письмо вслух:

— «Здравствуйте, дорогая Мария Захаровна!

Командование части радо сообщить, что сын ваш — младший сержант Николай Стрельцын — достойно служит Родине».

Взволнованный этой фразой, я полез в карман за портсигаром, но Мария Захаровна отобрала папироску.

— Не тяни, Иваныч, читай.

— «…Несколько недель назад, — продолжал я, — ваш сын и лейтенант Горбунов выполняли ответственное задание. Когда они возвращались на базу и проходили в горах через ущелье, произошел снежный обвал. Николай успел отскочить в сторону, а офицер поскользнулся на дороге, упал, и его засыпало снежной лавой…»

— Ах, господи, несчастье-то какое! — охнула Мария Захаровна.

Я продолжал читать:

— «Жив ли офицер или нет — этого ваш сын не знал. Одно было ясно: если не принять срочных мер, он задохнется под снегом. Как назло, под руками не было не только лопаты, но даже палки, а до ближайшего селения — не меньше пяти километров. Идти туда и звать на помощь людей — это было очень долго.

Ваш сын два часа при двадцатиградусном морозе разгребал руками снег. Снег набивался в рукавицы, таял. Вскоре рукавицы намокли, а потом обледенели. И когда он вытащил из-под снега офицера, сам почти уже не чувствовал рук. Лейтенант Горбунов был без сознания. Ему нужна была медицинская помощь. Ни о чем не думая, кроме как о спасении своего командира, Николай пять километров по бездорожью нес его на себе.