Веселая Эрата. Секс и любовь в мире русского Средневековья - [12]

,[120] жених же искал в доме невесты пропавшую телку. В девичьих песнях самым прозрачным образом говорится о весьма драматических взаимоотношениях зайца и капусты, воробья и мака или конопли.[121]

Однако наряду с такими метафорическими обозначениями секса в загадках, посвященных обычным бытовым предметам или хозяйственной деятельности, фигурируют самые недвусмысленные указания на сексуальные отношения. Даже продевание нитки в иголку воспроизводится в виде картины группового изнасилования:

Девушка маленька,

Дырочка узенька,

Пятеро держат,

Да пятеро пихают,

Да двое гадают: верно или нет.[122]

Во многих случаях использование иносказаний не смягчает откровенной грубости эротических текстов. Например, в песнях, которые сопровождали предсвадебное умывание в бане невесты в Вятской губернии, девушку обещали «накормить»:

Мойся усок,

Промывайся усок.

Скоро, усок,

Тебе дадут мяса кусок.[123]

Очевидно, что побудительным мотивом для использования таких высказываний были не соображения приличия. Все сводилось лишь к освященной традицией словесной игре. По мере приближения первой брачной ночи начинала преобладать уже предельно откровенная лексика. Иногда эта эволюция от иносказаний к буквальным обозначениям умещалась в пределах одного текста. Например, говоря о прелестях невесты, ее вагину описывали как зверя куницу или бобра, но завершалась песня словами:

И етот зверь

Издалече привязён...

[...]

Промеж ног посажён...

Пизда имя наложён.[124]

В ходе длительного диалога между старостой, представляющим невесту, и дружкой, выступающим от имени жениха (князя), после употребления целой серии двусмысленных иносказаний уже в самом конце сообщалось, что «у нашего князя молодого» есть множество богатств, в том числе «на закуску стручёчки — молодые хуёчки». И далее:

Только нет одной пиздушки:

Вот поэтому нам

Пришлось явиться к вам —

У вас есть красавица, князю очень нравится,

Он ее откупит

И ночью залупит.[125]

При всем многообразии тех компонентов, которые составляли свадебный ритуал, свадьба повсеместно воспринималась как обряд, узаконивающий запретный для добрачного состояния секс. И если в наше время все, что относится к интимной близости молодоженов, обозначается разного рода шутливыми намеками, то в народной традиции об этом говорили с полной откровенностью. Согласно русской пословице: «Обвенчали и еть помчали»[126]. На белорусской свадьбе, пока молодые оставались вдвоем, гости, находящиеся в соседней комнате, пели песни типа «Штоб встав у Ванечки славный хуёк»[127] и желали новобрачным удачи:

Ябицеся харашо, дзеци.[128]

То же и на русской свадьбе, где первая брачная ночь могла завершаться тем, что, осмотрев брачную постель, сваха говорила:

Хорошо поебили.[129]

Вершиной свадебного торжества было сообщение о благополучном соединении молодых и демонстрация свидетельства невинности новобрачной — ее окровавленной рубашки. После этого начиналось неистовое ликование, сопровождавшееся хвалебными песнями, обращенными к молодой и ее родителям. Дефлорация была столь значимым событием, что личные интересы и желания молодоженов отступали здесь на второй план. В том случае, если мужу не удавалось осуществить в свадебную ночь свои супружеские права, его мог заменить музыкант, заведомо чуждый обоим семействам, или кто-нибудь из родственников мужа; в некоторых районах инициатива переходила к родственницам невесты, которые лишали ее невинности каким-либо предметом.[130]

Впрочем, и при благополучном соединении молодоженов участники свадьбы принимали деятельное соучастие в событиях первой брачной ночи. Так, в Белоруссии в это время «сваты пьют, пляшут на лавках и на столах, бьют плошки, горшки и ложки, помогая своим разгульным поведением успеху дела». В ходе пинежской свадьбы жену «тысяцкого» (сваху) сажали на ступу, являвшуюся традиционным символом женского лона, давали ей в руку иголку с ниткой и рукавицу (символ соития) и начинали крутить ее на ступе, что также символизировало соитие.[131] Не ограничиваясь такими ритуальными символами, гости, крутившие сваху, распевали:

Редко плетет, да редко мужик жену ебет.

Почаще плети, да почаще мужик жену еби...[132]

После этих слов, представлявших собой наставление в супружеской жизни, следовал текст, в котором описывалось, как жена тысяцкого «рукавицы шьет из семи пиздищ», т.е. формирует женские гениталии молодой. В песне шло последовательное перечисление семи «пизд», соотносимых с различными элементами раскройки рукавиц. В последней же фразе использовался особый символ, в котором образ, заимствованный из швейного ремесла, «нагружался» сексуальным значением:

А седьмая-то пизда да на иголочке!

Число 7 — не предельное, так в белорусской песне описывается найденная сватом сумочка, в которой находятся тридцать «пизд»,[133] а в одном из т.н. «указов», которые читались перед тем, как жених «выкупал» свое место за свадебным столом рядом с невестой, число доходит до тридцати трех.[134] В песне «Стал почитать, стал сказывать» число меньшее — двенадцать, однако исключительно красноречиво общее описание:

А у нашей невестки двенадцать пизд:

Назади пизда, спереди пизда,