Весь свет - [13]

Когда в феврале 1945 года я вернулся в Варшаву, то сразу пошел на улицу Марии Казимеры поздороваться со своим домом. Но дома не было. От него осталось лишь немного щебня да кирпича. Я огляделся вокруг и тогда заметил беседку. Удивительное дело. Сгорели все соседние дома, а беседка осталась невредима. Стояла на своем месте, точно на этой улице и на этом дворе ничего не случилось. Я неторопливо направился к ней, поскольку некуда мне было спешить. Подошел к беседке и увидал могилу. Такую маленькую, почти вровень с землей, но с крестом и деревянной дощечкой. Надпись расплылась, и я наклонился пониже, чтобы прочесть: «Мечислав Сковронек, 16 лет, харцер». В ту пору я уже разучился давать волю чувствам, ибо подобные кресты были для меня вещь нормальная. Даже сердце не забилось сильней, только как-то обыкновенно подумал о Метеке, о всяких его пустых и толковых затеях. И когда вот эдак размышлял, то мне вдруг припомнилось, что именно Метек нашел в этой беседке пепеэровские листовки, которых ксендз не пожелал освятить. Я заглянул в беседку. Она была пуста, от священного алтаря не осталось и следа. Вот там была Лидка в белом платьице, рядом коленопреклоненный ксендз, а здесь прижатый к стене Метек читал листовки. Кто их тут спрятал, действительно ли Маевский? О Метеке я могу кое-что рассказать. Он был, что называется, свой в доску. А вот о Маевском не могу сказать ни слова. Видел его несколько раз, кланялся ему, поскольку был приучен кланяться старшим. А позже читал красное извещение. И в нем значился Маевский. И это все. Если бы не могила Метека, я, пожалуй, и не вспомнил бы, что жил такой человек, который где-то сражался, за что-то погиб и его-то могилу никому не найти, даже днем с огнем.

Перевод с польского М. ИГНАТОВА

Эгон РИХТЕР (ГДР) КОМЕНДАНТ

Мы сами виноваты, что он почти не глядит в нашу сторону. Мы сами виноваты, что он почти не разговаривает с нами. А ведь он мог бы стать нашим другом, если бы мы сами себе не напортили. Конечно, признаваться в этом нелегко, но никуда не денешься: мы сами во всем виноваты. Немецкие мальчики не должны говорить неправду, а мы — если говорить правду — вели себя не слишком-то красиво. Мы с первого дня над ним потешались, чаще — за глаза, иногда — в глаза. А ведь он давал нам есть и пить. Конечно, он до сих пор дает нам есть и пить, и мы до сих пор сидим в старой пляжной кабинке и несем дежурство при шлагбауме, но что-то стало другим после концерта. Хотя нет, не только после концерта. Концерт лишь привел историю к развязке, а началась она гораздо раньше, и гораздо раньше мы недостойно вели себя. Мы вообще наделали кучу глупостей, и теперь трудно сказать, можно помочь беде или уже нет. А ведь поначалу мы ничего ровным счетом не испытывали, кроме голода и скуки.

Суровым и нерушимым было наше объединение до прихода русских, потом оно рухнуло, как рухнул вермахт и вся организация с ним заодно. Некоторые из нас уже перебежали, они работали теперь у русских — косили сено на лугу, либо чистили картошку в большом спортзале, куда русские ходили обедать.

Мы держались в стороне. Мы не хотели иметь никакого дела или по крайней мере как можно меньше дела с русскими и с теми немцами, которые к ним перекинулись, — с перебежчиками, которые у них работали. Мы сами добывали себе пропитание, пока удавалось, и до поры до времени это и впрямь удавалось. Когда дело застопорилось, нам пришлось пойти на небольшие уступки, подчеркиваю — только на небольшие.

Несколько дней мы разглядывали часового перед новой комендатурой и пришли к выводу, что победителю великонемецкого рейха надо бы выглядеть иначе. А как он вел себя — смех, да и только! По утрам, когда солнце еще стояло низко и он еще только принимал дежурство, на нем была стальная каска. Набекрень, разумеется, к чему офицеры относились с полным равнодушием. Попробовал бы наш солдат надеть каску набекрень! Позже, когда солнце поднималось выше и заглядывало в его кабину, он просто-напросто снимал каску и надевал вместо нее засаленную пилотку, которая до поры до времени торчала у него под нагрудные ремнем. Он либо насвистывал, либо тихо напевал, порой он даже снимал с колен свой автомат — штуковину неуклюжую и громоздкую, если сравнить ее с элегантными черными автоматами наших солдат, — именно снимал с колен, потому что автомат большей частью лежал у него на коленях, доставал из заднего кармана губную гармошку и принимался наигрывать какую-то мелодию с резкими, отрывистыми ритмами. А чего стоила сама пляжная кабинка! Чтобы человек стоял на посту не в будке, не у входных дверей, а в пляжной кабинке, старой пляжной кабинке. Конечно, если то, чем он занимался, вообще можно было назвать стоянием на посту!

Когда какой-нибудь их грузовик, зеленый, высокий, останавливался перед шлагбаумом — за шлагбаум у них было старое древко, раскрашенное в белую и красную полоски и с противовесом из старой проволочной корзины, набитой булыжниками, — часовой даже не вставал с места. Он только задавал шоферу какой-то вопрос и, получив ответ, поднимал шлагбаум, потому что веревку от шлагбаума он самым удобным образом привязал к своей кабинке и мог поднимать его не вставая. Тоже мне часовой!