– Нужны ли иллюстрации вообще?… Вопрос такой часто ставился и ставится, но прямого ответа на него не может быть – ибо возможны различные принципы иллюстрирования.
Обыкновенная, привычная нам иллюстрация всяких романов действительно вещь глубоко ненужная и лишь вводящая издателя в лишние расходы. В самом деле: как поможет мне уразуметь глубокие волнения души Онорэ Бальзака – рисунок стиля Бугро и почему автор его столь уверен, что мужчина, на нем изображенный, именно дядюшка Горьо? Таким был сей персонаж в его представлении? – Но это дурнейший импрессионизм. – Такая иллюстрация прощена быть может: в случае глубины художественной ее ценности. Но тогда, – почему (и зачем?) она иллюстрация?
И это было понято, – появилась иллюстрация другого типа: книголюбительского, назначение которой – лишь украсить страницы книги. Она порывала со стремлением что либо объяснить читателю.
Художнику давалась книга, содержание ее было ему безразлично, лишь бы оно вязалось с прелестной формой. И заканчивать эту форму брался художник; то же делал и типограф. Принципиальной разницы между устремлениями обоих не было. Попутно художник сказывал и свое, – оно вовсе не было связано с содержанием пьесы: – разве Уайльд хоронил куколку Саломею, оттанцевавшую танец розочек в пудреницу, – Нет. Мастер Бирдслей уверял читателя:
«– Спрячьте куколку в пудреницу, друг мой, до нового чтения».
Теперь: есть ли путь для иллюстратора?
Он должен явно отбросить первый, – он ничего не дает: Путаницу воздвигает перед читателем; далее – ему не все доступно, – как подойти с ним к чистой лирике? – как иллюстрировать по старому стихотворение Баратынского: «Всегда и в пурпуре, и в злате, в красе негаснущих страстей…»?
Второй путь: та же лирика выносит ему смертный приговор. Он вполне бессилен перед ней, – подходя к излияниям лирическим, он может лишь создавать свою собственную лирику легкими чертами. Но его пафос – упоение книгой. Но не книгой упоялся Языков, пишучи: «Поэта пламенных созданий не бойся, дева…» Что же может дать здесь художник-библиофил?.. Но здесь вырастает некоторое оправдание книголюбительской иллюстрации и в том оно, что она оживила старый прием: – Аллегорию.
Аллегория, формально определяемая, есть метафора, пространственно распространенная (в сущности, и лирически распространенная… но это в сторону). Это, конечно, совсем не по существу и уж вовсе аллегории не оправдывает. Но где «чутьчуть», там уже и оправдание начинается: – конечно, аллегория выросла из метафоры, никак не наоборот, но несомненно, что обращенная вспять аллегория’ неизбежно к метафоре придет. Метафора, как таковая, невозможна в живописи; живопись по существу своему метонимична (и чем более живописна, тем более метонимична: Пикассо метонимичней Манэ и так далее). Но может существовать метонимическая метафора. С другой стороны аллегория возвращается в метафору. Этим путем живопись бесконечно приближается к творчеству метафорическому, приближается к символизму[2] так сказать с двух сторон. Присущий ей искони метонимизм здесь соединяется с завоеванным аллегоризмом. Обладая этими возможностями, иллюстрация открывает себе новое, где ей возможно развиться с большей силой чем ранее.
Новая иллюстрация, созданная Н. С. Гончаровой, М. Ф. Ларионовым и их единомышленниками, избрала именно этот путь, который нам кажется единственно верным. Хороший «дурной символизм», как ни странно звучит это выражение, вот тропа, идя по которой иллюстрация перестанет быть второстепенным в книге или импрессионистической болтовней на темы писателя.
Теперь два слова о самом методе работы нового иллюстратора Образы поэта остаются неприкосновенными. Цепь поперечных и продольных линий, введенных в живопись футуристами и развитых лучизмом Ларионова дает подобие лирических движений в поэме. Повторяемость контуров и плоскостей – о том же. И центр нового в том, что аналогичность устремлений поэмы и рисунка и разъяснение рисунком поэмы достигаются не литературными, а живописными средствами.
С. Б.
