Версия Барни - [154]

— Что бы ни случилось, — сказал я, — хочу, чтобы ты знала: я Буку не убивал.

— Я верю тебе, — сказала она.

— Через неделю я отсюда выйду, — сказал я, надеясь, что произнесенное вслух обязательно сбудется. — Между тем я ведь тут кое-какие полезные знакомства завожу. Если мне понадобится сжечь свой дом или контору, у меня тут уже есть парень, который это сварганит и недорого возьмет. И еще. Я тут не единственный невиновный. Абсолютно все здесь сидят по оговору. Даже тот хмырь, что зарубил жену топором за то, что она неправильно поджарила ему яичницу — он просил глазунью, а она взяла и перевернула. На самом деле, оказывается, ничего подобного. Просто у нее закружилась голова, и она упала в подпол. Приземлилась головой на торчащее вверх лезвие. А кровь у него на рубашке — так это потому, что он подскочил помочь ей. Пожалуйста, не надо плакать. Долго они меня здесь не продержат. Честно.

Восемь дней пришлось дожидаться предварительного слушания у мирового судьи, который отклонил ходатайство Хьюз-Макнафтона и постановил, что «для суда улик достаточно, то если имеются такие свидетельства, на основании которых правильно проинструктированное жюри присяжных способно вынести обвинительный приговор». Все уперлось, как объяснял Хьюз-Макнафтон, в то, что про револьвер я О'Хирну сперва соврал, — это и навлекло на меня подозрения.

— А теперь ответь мне, Барни, дружище, — в который раз принялся увещевать меня Хьюз-Макнафтон. — Мне не нужны на суде неожиданности. О'Хирн найдет тело?

— Где?

— Ну откуда же я-то могу знать?

— Я не убивал его.

Пять долгих недель меня томили, пока наконец не назначили рассмотрение моего дела на осеннюю выездную сессию суда в Сен-Жероме. Мириам прилетала каждый уик-энд, останавливалась в местном мотеле, привозила мне книги, журналы, мои любимые сигары «монтекристо» и бутерброды с копченостями от Шварца.

— Мириам, если все же дело обернется так, что меня приговорят гнить в тюрьме, я не хочу, чтобы ты ждала меня. Ты свободна.

— Барни, прошу тебя, пожалуйста, вытри глаза. Благородство тебе не к лицу.

— Но я это серьезно!

— Нет, ты это не серьезно.

Среди моих добрых соузников был один идиот, ограбивший местный гастроном; он взял восемьдесят пять долларов с мелочью и десять блоков сигарет, после чего в тот же вечер его поймали в баре, где он пытался сбыть награбленное. Еще была парочка угонщиков машин, парень, торговавший крадеными телевизорами и музыкальными центрами, мелкий наркодилер, один эксгибиционист и тому подобная шушера.

С первого взгляда на судью я почувствовал, что падаю, падаю, падаю в никуда. Увидел свои дергающиеся в воздухе ноги и взмолился, чтобы хоть кишки меня не подвели в последние мгновенья на этом свете. Председательствующий судья Евклид Лазюр, стройный и сразу видно что суровый мужчина с крашеными черными волосами, противными кустистыми бровями, крючковатым носом и щелочкой рта, сам по себе был интересным типом. Как большинство убежденных québécois de vieille souche[343], взросление которых пришлось на годы Второй мировой войны, по молодости и глупости он открыто симпатизировал фашизму. Свои интеллектуальные зубы оттачивал в фашистской в те годы газетке «Девуар», подобно аббату Лионелю Адольфу Грую с его махрово-антисемитской «Аксьон Насьональ». Был членом «Ligue pour la Défence du Canada»[344], этакой своры франкоканадских патриотов, которые бросались в бой как бешеные псы, если Канада нападала, но рисковать шкурой в том, что они считали очередной британской империалистической войной, остерегались. Он был в гуще той радостной толпы, что двинулась по Мейн-авеню в 1942 году с битьем витрин в еврейских магазинах и криками: «Бей жида! Бей жида!» Однако с тех пор он уже осуществил публичное покаяние, объяснив это юношеской опрометчивостью. Журналисту он сказал так: «В сорок втором году мы понятия не имели, что происходит. Мы же не знали еще про лагеря смерти!» Впрочем, как указывал Хьюз-Макнафтон, было и нечто обнадеживающее в том, что судить меня будет этот раздолбай. Дело в том, что супружница этого Евклида сбежала с концертирующим пианистом. И за ним давно установилась прочная репутация женоненавистника. Во время одного из прошлых своих дел, перед тем как приговорить тетку, которая воткнула кухонный нож мужу в сердце, он сказал: «Женщины обладают богатой палитрой добродетелей, в этом они богаче мужчин, я всегда в это верил. Но многие говорят — и в это я тоже верю, — что когда они падают, то падают до такого уровня подлости, до какого самый гнусный мужчина опуститься не может».

В общем, я еле дождался, пока моя болтливая и возмутительно неверная жена займет свидетельское место.

— Бедный мистер Москович, — заговорила она, — весь дрожал, и я легла к нему в постель, просто чтобы согреть его, потому что у меня эмоциональная эмпатия ко всем страждущим, независимо от расы, цвета и сексуальной ориентации. Я человек высокотолерантный. Это многие замечают. Но, господи, где-то же надо и черту подвести! Не хочу никого в этом зале обидеть, но я очень высоко ставлю франкоканадцев. Вот наша горничная, например, — я ее просто обожала! Однако, честно говоря, я бы вам всем посоветовала отказаться наконец от традиции выдирать перед свадьбой невесте зубы. Что до меня, то я приискала бы жениху подарки получше.