Вершины не спят (Книга 2) - [98]

Удивительно ли, что Давлет теперь мечтал получить право взойти на трибуну хотя бы после Тагира и Шрукова и во что бы то ни стало прославиться.

Пока что Давлет успел поссорить между собой семейства новоселов. Он сразу обратил внимание на то, что в некоторых домах дверные ручки обыкновенные, железные, тогда как в других сделаны из стекла. Как пройти мимо?

 Непорядок! Нечестность! Несправедливость! Почему одним стекло, а другим железо? И вот он начал разжигать чувство самолюбия у обойденных новоселов и дал понять, что только его речь, произнесенная с трибуны, может исправить несправедливость.

Не перечислить всех причин — и серьезных, и смехотворных, — по которым Тагир в последние дни перед вселением в новые дома не имел отбоя от жалобщиков. И он понимал, что жалобщики не успокоятся, того и гляди, испортят праздник: старик Хапов будет жаловаться Иналу, а то и самому Степану Ильичу, человеку из Москвы, на то, что его сын хочет записаться в колхоз вопреки желанию родителей, а семья лишенцев Зензеновых, прослышав, что в ауле Гедуко с Локмана Архарова снято звание лишенца, требует для себя того же. И как это сделать, если Зензеновы объявлены рвачами и лишенцами за то, что требуют за свою дочь калым больший, чем в свое время они отдали, когда женили сына.

Так или иначе, всех нужно успокоить, предусмотреть всякую мелочь. Выдержит ли помост, сколоченный для хора? Твердо ли заучили девушки слова новой песни, сочиненной самим Тагиром на свадебный мотив кафы Инала? Беспокоило и пустое место, оставшееся незакрашенным на красивой арке после слов «Бурунский агрогород». Дальше предполагались слова «имени Инала Маремканова», но, как известно, Инал не только запретил писать их, он не позволил Тагиру закончить речь на партийной чистке во славу головного журавля, разжигателя идейного костра. А ведь Тагир не меньше Давлета мечтал о радости произнести свою речь с трибуны агрогорода.

Никто лучше Казгирея не умел разобраться в людских досадах и обидах, нуждах и фантазиях и посоветовать другому, и это сейчас осознали с особенной силой многие, не только Тагир. Это понял и Инал. Ему тоже было нелегко разобраться в жалобах, хотя он, как никто другой, знал, кто чем здесь дышит, в какую сторону смотрит конфорка плиты в каждом новом доме.

Инал чувствовал даже некоторую неуверенность и неподготовленность к предстоящему выступлению. Как держаться, о чем говорить? Он понимал, что все находятся под впечатлением смерти и похорон Матханова. Ему уже докладывали, о чем толкуют в народе, а если и не все знал, то легко представлял себе, что говорят его недоброжелатели и враги. Мало ли было таких разговоров по поводу его свадьбы? Мало ли было толков еще в те дни, когда Матханов был в больнице под следствием? И в этом состоянии некоторой растерянности (не будь здесь Коломейцева, он, конечно, чувствовал бы себя свободней и уверенней) Инал испытывал вместе с тем и удовольствие от того, что Степан Ильич рядом с ним. Что и говорить, ему уже пришлось выслушать от Коломейцева немало горьких истин, и все-таки его радовало присутствие Коломейцева, как ученика может радовать привязанность учителя.

Вдвоем после того, как разошлась толпа, они долго шагали вдоль кладбищенской ограды и о многом успели переговорить. Решено было немедленно же записать на вдову Матханова остатки старого дома в Прямой Пади с усадебным участком, а сирот зачислить в интернат на государственный счет до их совершеннолетия.

Но эти решения принять было нетрудно, Инала беспокоило другое. Не давало ему покоя неожиданное осуждение тех мероприятий, которые, он рассчитывал, должны бы получить одобрение вышестоящих инстанций. Вот он выполнил пятилетний план коллективизации за полтора года (по крайней мере, Иналу казалось, что он выполнил этот план), а Степан Ильич говорит, что это за бегание вперед, насилие, вред. Он собирался открыть в агрогороде коммуну, а Степан Ильич говорит, это головокружение, зазнайство, самомнение. Дескать, не тут главное звено, за которое надо ухватиться, чтобы вытащить всю цепь. Он берет середняка за бока именно с целью, чтобы середняк не взял сторону кулака, а взял сторону бедняка и пошел в артель, а Степан Ильич утверждает, что это дискредитация смысла коллективизации, искривление партийной линии, приводящее к усилению врага. А закрытие мечетей? И тут Степан Ильич находит только голое администрирование. «Подумаешь, — говорил Степан Ильич, — какая революционность! Видно, ты плохо прочитал статью Сталина «Головокружение от успехов», плохо усвоил другие его выступления, в которых он осмеивает руководителей, начинающих коллективизацию с того, что снимают колокола с церковных колоколен. Плохо знаешь Постановление ЦК, ставшее теперь уже знаменитым, от пятнадцатого марта этого года, из которого видно, что именно по воле ЦК Сталин указывает на ошибки, требует разумного отношения к делу. А то в самом деле только и слышишь: «Мы все можем, нам все нипочем!»

— Один такой же командир, как ты, — говорил Коломейцев (и этот упрек был особенно неприятен Иналу), — хотел «командовать социалистическим боем, не покидая постов», устанавливал разные должности специальных командиров и по учету, и по наблюдению для того, чтобы «занять в артели командные высоты», а в результате разложил весь колхоз, погубил идею...