Вершинные люди - [22]

Почему так получалось? Во-первых, ни у нас, ни тем более у тети Ориси не было холодильника, чтобы дольше хранить молоко свежим. Поэтому она стремилась отдать его нам сразу же после дойки. Но даже не это главное. Главное, что тетя Орися работала в колхозе дояркой. Она шла на работу к четырем часам утра, этим все сказано. Но для верности я поясню дальше. Утренняя дойка на ферме начиналась в пять часов, ибо в семь туда уже приезжали машины и забирали молоко на молочарню, где оно с началом смены перерабатывалось на сливки и масло. Так вот до пяти часов утра доярки должны были успеть подоить домашних коров, собраться и прийти на ферму. Следовательно, то молоко, что предназначалось нам, как минимум в полпятого попадало в бидончик, подвешенный на яблоне. И его надо было как можно быстрее забрать, чтобы оно не пропало от солнечных лучей. Да и о «вкусной» водичке я намекнула не зря — к тете Орисе даже с другого конца села ехали люди за той водой. Заходили во двор и брали ее из колодца. Тетя Орися для этого даже своего песика привязывала подальше от него. Таковы были в селе традиции. Но мало ли что — вдруг бы кто-то увидел в листьях яблони бидончик с молоком и забрал его? Вроде не велика потеря, а наш ребенок остался бы на сутки голодным. Мы этого допустить не могли, и поэтому я должна была по возможности раньше забирать то молоко. Летом я его забирала еще раньше, а тут как раз о лете и речь.

Не высыпалась, конечно. Мечтала выспаться и думала о том, что никогда не захочу иметь детей.

Но молоко — это было утро…

А в дневные мои обязанности входила доставка кирпича к возводимым стенам. Нужно его здесь было как можно больше, равномерно нагроможденного кучками по периметру дома. Занятие носильщика кирпичей, будучи совершенно не по мне, давалось с трудом, ведь приходилось курсировать от ворот, где хранился основной запас, через весь двор и дальше кругами вдоль стен. После работы папа возвращался домой, наскоро ужинал и шел на строительную площадку, чтобы из этих кирпичей возводить стены дальше. Ну на сколько рядов я могла наносить того кирпича, учитывая, что нужен был и облицовочный белый и красный, который шел на внутреннюю часть? Пусть на один-два ряда, пусть даже на три. Все равно этого было мало, и приходилось еще и еще подносить его непосредственно в процессе папиной работы. К тому же вечером я забирала из ясель или садика Свету и между доставкой кирпича нянчилась с нею.

Короче, папе моих заготовок не хватало, он злился и ругался. Ему приходилось бросать кельму и становиться носильщиком самому, а потом продолжать основное дело.

Вот в течение дня я и старалась — любым способом, в несколько заходов, с перерывами и отдыхом — обеспечить хороший задел, даже мечтала удивить папу и так много наносить к месту его работы кирпичей, чтобы он похвалил меня. Но ни разу я этого не добилась. Хоть и руки были ободраны, и царапины болели и пекли при мытье, но с той частью своих обязанностей я справлялась не вполне удовлетворительно.

Мама приходила с работы позже и сражу же хваталась за стряпню — без холодильников и газа, имея один только примусок, ей нелегко приходилось каждодневно кормить семью, а ведь надо было и молоко ребенку вскипятить, и первое сготовить и на второе расстараться.

Так что мои дни протекали в трудах, а вечера — в неимоверных трудах.

Уставала я от такой жизни неимоверно, завидовала девчонкам, которые могли вечером, по прохладе, погулять на стадионе, поиграть в волейбол, побегать или, надев чистые платья, пройтись по селу и поговорить друг с другом. Для меня это оставалось несбыточной мечтой, и жаловаться было некому. Может, поэтому я плохо изучила свое село и мало имела подруг — не было у меня на это времени.

Тем не менее Люба Сулима меня навещала, иногда даже помогала носить кирпич, иногда жаловалась на своего отца или выслушивала мои рассказы о прочитанных книгах.

Но вот случилась неприятность. О ней я напишу в книге о маме{10}, тут же только скажу, что на мою маму внезапно набросилась с топором наша соседка, больная шизофренией женщина, и маме чудом удалось спастись. Это было ужасное происшествие. Мама, конечно, заявила о нем в сельсовет, но там дела решались медленно, и пока что все оставалось без изменений. Никто эту сумасшедшую не изолировал, так она и жила у нас под боком со своим бредом и топором, представляя для нас нешуточную опасность. Я боялась за маму, когда она оставалась без защиты. И я представляю, как мама тревожилась за меня, на целые дни оставляя одну дома.

Вот об этом я в тот день и рассказала Любе.

— Давно это было? — спросила она.

— Нет, позавчера, — ответила я. — А что?

— Не знаю. Думаю, что больные быстро забывают свои поступки. Но раз это было позавчера, то она, конечно, помнит, — рассуждала Люба.

— И что из этого?

— А вот что: давай проучим ее, припугнем, а? Она поймет, за что получает трепку, и притихнет.

— Как? Она может не испугаться. Она же не понимает, что правда, а что выдумка — сама мелет черте что. Вот и наших угроз не поймет.

— Что, например, она мелет?

— Будто к ней на вертолете прилетает Хрущев, а я у нее всю картошку вырыла.