Вершина Столетова - [2]

Ни письма, ни телеграммы о своем приезде Максим не посылал, и поэтому, выйдя из вагона, он направился прямо на привокзальную площадь, где обычно стояли подводы.

Смеркалось. Когда выехали за станцию, в поле начало темнеть. Серыми силуэтами проплыли с одной стороны длинное здание эмтеэсовского гаража, с другой — башня ветряной мельницы.

Старик извозчик Максиму не понравился. Против его ожидания, он не проявил к нему никакого интереса, ни о чем не расспрашивал, а только и знал, что покрикивал на свою худенькую лошаденку или молчал. Да и оказался он — как узнал Максим — из дальнего села и о его родной деревне толком ничего не знал. Но Максим еще не успел выговориться в вагоне, и ему захотелось хоть как-то расшевелить своего возницу.

— А знаешь, старик, кого ты везешь? — небрежно откидываясь на чемодан, стоявший в задке, спросил Максим.

— С войны? — кратко и невозмутимо, вопросом на вопрос ответил старик.

— С войны.

— Чай, поди, ерой какой-нибудь.

— Ерой, — передразнил Максим. — Небось живых-то героев аза-в-глаза не видал, а…

— Э, мила-ай, — протянул старик. — Сколько их на этой войне обозначилось — примелькались уже. А ты: не видал.

— Ишь ты, примелькались, — не найдя, что еще сказать, пробормотал Максим. — Скажи пожалуйста!

А старик, вдруг становясь все более словоохотливым, сам начал спрашивать:

— Из Берлину?

— Что из Берлина? — не понял Максим.

— Катишь-то, я говорю, прямо из ерманской столицы, из Берлину, али как?

Максиму не понравился этот вопрос.

— Ну, это не обязательно, чтобы из Берлина, есть и другие города за границей не хуже…

— Знамо дело, есть, — миролюбиво согласился старик. — Только оно из Берлину-то вроде как-то чести побольше и… Вот тут недавно один оттудова ехал. Так он на вид… Н-но, родимая…

— Ну, что он на вид-то, такой же небось, как и все? — не дождавшись, когда старик перестанет понукать лошадь и снова заговорит, спросил Максим.

— Да нет… поважней тебя будет, поосанистей. И ростом, пожалуй что, выше, и грудь вся в крестах…

— Поосанистей… Грудь в крестах… А что бы ты понимал в этих крестах, медалишки, наверное, какие-нибудь…

Нет, Максиму окончательно перестал нравиться и старик, и его разговор. Бестолковый какой-то старикашка, не смыслит ни в чем, а туда же лезет, в разные рассуждения… Хотя бы дом скорей!

Начались поля, где Максиму еще с детства был знаком каждый кустик полыни, каждая ложбинка. Вот сейчас справа, в долине, будет озерцо, в котором он мальчишкой ловил карасей, чуть дальше по левую руку — березовая роща, где он собирал грибы и в жаркие полдни пил ледяную воду из замшелого, с полусгнившим срубом, родника.

Вот уже колеса застучали по маленькому мостику через овраг, и бричка покатила в гору. А вот и показались огни родной деревни…

Максим вспомнил, как сотню раз во сне и наяву — в своих мыслях — видел он эти огни, как светили они ему сквозь дымные, трудные годы войны.

А кругом стоял тоже знакомый с детства густой, волнующий запах земли, молодой зелени…

Сначала Максим думал подкатить на бричке прямо к дому, через всю улицу, но теперь вдруг переменил свое решение и отпустил извозчика, еще не доехав до деревни.

Забросив мешок за спину и взяв в руки чемодан, он зашагал задами прямо на свой сад, безошибочно угадывая дорогу в темноте.

Вот он, его сад. Сам того не замечая, Максим все убыстрял шаг и в одном месте, запнувшись за что-то, то ли за кочку, то ли за корень какой, упал плашмя на землю — еще не холодную, еще хранившую дневное солнечное тепло. Сгоряча он сразу же хотел подняться, но раскинутые руки его сами собой, еще до того, как он успел что-то сообразить, остались недвижными. А в следующее мгновение сердце захлестнуло острое и сладкое до слез ощущение, что лежит он на родной земле, в нескольких шагах от отчего дома, что обнимает ту самую землю, по которой сделал свои первые шаги…

В боковом окошке виден свет. Значит, жена еще не спит.

Без стука, стараясь не шуметь, Максим шагнул в сени и, пройдя их, отворил дверь в избу. В нос ударил забытый, но так хорошо знакомый запах родного жилья.

Первое, что он увидел, была его жена, Наталья. Она стояла почти прямо перед порогом, нагнувшись над корытом, наполненным мыльной водой, и стирала. Была она без кофты, и в глаза Максиму прежде всего бросились ее чуть испуганное лицо, голые по самые плечи руки и наполовину видные из глубокого выреза рубашки сильные, широко расставленные груди.

— Ох, Макси-им! — даже и не радостно, а с какой-то болью вскрикнули, почти простонала она и, выпрямившись над корытом, замерла, не двигаясь с места.

Максим переступил порог, бросил чемодан и, еще не снимая мешка, шагнул к жене.

— Максим! — повторяла та, словно забыла все другие слова. — Максимушка!

Максим все плотнее и плотнее прижимал к себе жену, будто боялся, что она может ускользнуть из его рук, и то целовал ее, то гладил по голове. От запаха ли разгоряченного работой женского тела или еще от чего у него закружилась голова, и, чтобы подавить свое волнение, он грубовато бормотал, все еще не выпуская из объятий Наталью:

— Ну а плакать-то к чему? Ай не наплакалась за четыре-то года? Ну, перестань, перестань, дуреха…