Вершина Столетова - [4]

От дворов видны ближние поля. И на них работали — похоже, пололи — тоже бабы: их платки четко белели на зелени всходов.

Ну, полотье не такая уж и тяжелая и вообще куда больше женская, чем мужская, работа. Ладно. А косить, а стога метать, а хлеб убирать, пятипудовые мешки на телегу взваливать да в амбар таскать — это-то чья, это-то разве женская работа?!

И ведь знал — и по письмам, и по рассказам однополчан, — хорошо знал Максим, что всю эту работу вот уже столько лет делали женщины. Но, выходит, знать — одно, а видеть своими глазами — другое… Женщины у веялок чему-то смеялись, и девчонка, неумело тюкавшая топором, улыбнулась Максиму, когда он проходил мимо. И те, что обмазывали телятник, с руками по локти в глине, отпустили какую-то шутку насчет его гвардейских усов. А Максиму было горько. Он, конечно, улыбнулся милой девчонке и на шутку ответил. А на сердце было тяжело. Тяжело и на кого-то обидно.

А еще больно резанула Максима лезущая на глаза бедность в одежде однодеревенцев. Она и прежде-то была немудрящей, рабочая одежка сельского человека. Теперь же и на ребятах и на бабах все было выцветшее, выгоревшее, латаное. На многих колхозницах были старенькие солдатские гимнастерки и солдатские же кирзовые сапоги с завернутыми голенищами.

В складе, за сусеком, две похожие друг на друга девушки («Уж не Заботины ли сестры?») ели круто посоленный хлеб. Хлеб был темный — именно не черный, каким бывает настоящий ржаной, а темный и даже на вид тяжелый, сырой. Значит, не просто не удались вчера хлебы у Натальи — вся деревня печет их пополам с картошкой.

На фронте всяко бывало. И в легкой шинелишке приходилось на морозе ночь коротать, и два дня одним сухарем питаться. Но уж если был хлеб, так то был настоящий хлеб, а не такая вот глина. А кроме хлеба был еще и приварок, мясо, колбаса. И гимнастерки с сапогами выдавались в положенный срок, и новенькие полушубки с валенками. И так все это выглядело само собой разумеющимся, словно иначе и быть не могло. А ведь накормить, одеть и обуть надо было не тысячу солдат, и даже не сто тысяч, а миллионы…

За амбарами ударили в рельс: обеденный перерыв.

Полольщицы, прогнав постать, вышли на дорогу, и среди них Максим узнал Наталью. («Не могла уж день дома посидеть — не обошлось бы без тебя!») Вот она показала на что-то рукой, и колхозницы, свалив в кучу наполотую траву, пошли в деревню.

Ивана Ильича Максим нашел за амбарами. Тот сидел на бревне и что-то записывал в замусоленную тетрадку.

— Ого! Видать, толково воевал, — здороваясь и с откровенным интересом разглядывая сиявшие на груди у Максима ордена и медали, сказал Иван Ильич. — Молодец!

Максим сел рядом. Закурили. Иван Ильич рассказывал про колхозные дела, про то, какой особенно трудной была эта весна — четвертая военная весна.

— Прямо даже и самому удивительно, как управляемся. Недаром про баб говорят: двужильные. Верно. Возьми бригадиров — хоть Татьяну Фокину, хоть твою Наталью…

«Бригадиры! Что-то не помню, чтобы она писала об этом…»

И опять новость обрадовала Максима («Ай да Натаха! Молодец!») и чем-то задела. Вместе с гордостью за жену ощутил он и какое-то смутное уязвление собственного самолюбия, собственной гордости.

И когда они с Натальей шли деревенской улицей домой, все еще никак не мог отделаться Максим от этого противоречивого — и радостного, и чем-то вроде бы слишком уж неожиданного для него — чувства.

Он разбил врага и освободил пол-Европы. Он вернулся в родную деревню победителем и вправе гордиться тем, что сделал свое дело как надо. Но если его ратный подвиг уже измерен и не раз еще будет измерен историей, то как, какой мерой измерить незаметный подвиг тех, кто оставался здесь и все эти четыре года, недоедая и недосыпая, работал на ту же победу?!

В волнении Максим машинально вытащил из кармана свой великолепный портсигар и закурил. Однако после первых же двух затяжек бросил сигарету и раздраженно сплюнул:

— Тьфу! И черт знает что за табак — ни крепости, ни вкуса, солома соломой… Ты мне, Наташа, самосадику расстарайся, а то осточертела вся эта иностранщина…

А когда пришли домой, Максим снял новую гимнастерку, свернул и положил в чемодан, снова надев старенькую, уже не раз стиранную, побелевшую на лопатках от солдатского пота.

— Это ты зачем? — удивленно спросила Наталья.

— Да так… В той жарко как-то и вообще… а эта полегче и попроще…

Он вышел из избы и неспешно, по-хозяйски, ко всему приглядываясь, прошагал за двор. Перед ним снова открылись поля — яркие, блещущие под солнцем вблизи и притуманенные, как бы подернутые голубой дымкой вдалеке. Полевой простор обнимал со всех сторон, вливался в грудь и манил, звал в свою немыслимую голубую даль.

Вот где-то здесь, не у этой ли кочки, вчера вечером Максим обнимал родную землю. Сейчас ему хотелось обнять все эти поля, хотелось самолично, своими сильными, соскучившимися по плугу руками, вспахать и засеять их, чтобы потом глядеть и не наглядеться на золотой хлебный разлив, на милый сердцу лик родной земли, не изуродованный шрамами окопов, не оглашаемый воем бомб и снарядов…

Здравствуй, вовеки мир на земле!