Вернуться в сказку - [328]

— Спасибо, — благодарит княжна. — Не напомнишь мне, что именно я тебе обещала? Уж извини, но из-за экзаменов я этого совсем не помню…

Мицар густо краснеет, вздрагивает, как будто от удара, смотрит затравленно, как загнанный в ловушку раненный зверёк, бормочет, что ничего не нужно, что он уже забыл об этом обещании, быстро кланяется ей и выбегает из комнаты Леонризес. Интересно, что именно с ним такого случилось, что он так поступил?

Впрочем… Не важно…

Княжна пожимает плечами и принимается расплетать длинную косу. Пожалуй, сегодня вечером она сумеет отдохнуть… Полежать в постели, понежиться, почитать что-нибудь из повестей Дэвида Раннольда… Она, в конце концов, заслужила это. Хотя бы тем, что успешно прошла сегодняшний экзамен.

Какое ей дело до странного поведения слуги?

II. I. Глава третья. Трефовая дама

Cum summa innatat lubidine luna in stellatum possumus observet modo.

Vigilate et orate nescitis enim vitae et mortis agunt fake quid mors, et — vita.

Vigilate… et vigilate in frusta in componendis chessboard quae operiebant faciem ejus semper.

Qualiter morte ad vitam vocat saltaret.

Non audeo dicere verba clare.

Hide etiam cupiditates, somnia, perciperetur.

Aeterno gelu os modo observet custodem esse in vacuo in faciem…[58]

IV.

Кажется, в это время все уже давно спали. Впрочем, это было весьма понятно — на улице было уже так темно… Никто в здравом уме не вышел бы сейчас на улицу. Земирлонг из окна наблюдала за танцующем около пруда Эйбисом и смеющейся над этим Эниф. Парень, очевидно, опять рассказывал что-то о представителях других команд, отпускал колкие шуточки по поводу каждому. Что же… Вейча не щадил никого. Даже себя самого. Он был из тех редких людей, которые всегда рады подшутить над собой. Его было просто невозможно обидеть. Он всегда смеялся. Смеялся, обнажая ровные белые зубы, которые, как ни странно, ещё до сих пор не выбил.

Мери Земирлонг всё на свете отдала бы, чтобы иметь право быть настолько же беспечной, честной, отдала всё на свете, только бы снять этот проклятый обет молчания, запрещавший её ранее говорить вообще, а теперь — говорить лишнее. Она отдала бы всё на свете за тот искренний смех, смеяться каковым она уже давно разучилась… Мери Земирлонг было восемнадцать. Она была восемнадцатилетней старушкой, которая уже не могла ни смеяться, ни говорить всё на свете, когда этого только хотела, которая не могла даже быстро ходить… Земирлонг было восемнадцать. Она была довольно красива, как ей казалось, но она не имела права показать кому-либо своё лицо. Обязана была вечно закрывать его алой, как свежая кровь, шалью. Обязана была заплетать косу вокруг головы, и прикрывать её белым платком, поверху обматывая той алой шалью. Обязана была надевать абайю. Не имела права выходить из собственной комнаты без этого. Всё её тело должно было быть полностью сокрыто от посторонних взоров. В Акорле, где она родилась, так ходили все девушки и женщины. Там — в её солнечном и жарком Акорле — всё было родным и привычным для неё, та природа, то солнце, та бескрайняя пустыня… Там — в Акорле — остались её мать, трое сестёр, двое братьев, отец, две тёти, Сёстры Печали… Она сама готовилась стать Сестрой Печали. И только поэтому ей было разрешено выехать из страны, учиться в Академии… Только поэтому вместо традиционных, «женских», предметов, она учила в три раза больше всего. Она имела почти свободу… Свободу передвижения, возможность учить и знать всё на свете, что ей только хотелось учить и знать… Пока… И за это она обязана была поплатиться той лёгкостью походки, которой обладали все её сёстры. После обряда на вступление в Сестричество её ступни постоянно кровоточили. Ей не было тогда и семи, и она постоянно плакала. Сейчас же слёзы высохли, и она почти могла увидеть своё превосходство над собственными сёстрами и матерью. Она была Сестрой Обета уже одиннадцать лет и готовилась через год стать Сестрой Радости. Потом пройдут её самые беспечные два года в Сестричестве… Впрочем, не пройдут — пролетят. И она станет Сестрой Милосердия… Облачится во всё белое без права носить что-то другое. Потеряет право на какую-либо обувь. Бессрочное количество лет посвятит скитаниям по больницам, богадельням, приютам, монастырям. Бессрочное количество лет бескорыстной помощи несчастным и обездоленным. Обучение нищих ребятишек-сирот в школах. Выхаживание раненных воинов и дряхлых стариков и старух. Помощь в разрешении родов. Перепись книг с Пророчествами. Гадания. На огне и на собственной крови. Обет безбрачия. Обет нестяжания. Скитания по разным городам и странам. Без дома, без семьи. В полном одиночестве. Не имея права даже произносить более какого-то количества слов в сутки.

Она завидовала. Завидовала Эниф Монтаганем и Эйбису Вейча, завидовала Нелли Андреас, Клариссе Рогд и Катрине Джонс, завидовала Тигардену Шоу, Кристиану Виланду, Мире Андреас и Аделинд Эрментрауд, завидовала Юсуфии Нолд, Мицару Клетра, Эрне и Эрбиль Наурре, завидовала даже княжеским отпрыскам — Эсканорам и Леонризес. Завидовала… Ей следовало бы стать Сестрой Зависти, но Сестричество старалось полностью искоренить в сёстрах это чувство. Она завидовала буквально всему, что было у других. Она знала, что именно скрывается за улыбающейся маской Вейча. И она завидовала, потому что он имел право не прятать ото всех своё истинное лицо. Она примерно представляла, как чувствует себя Эсканор, влюблённый в Миру, но не имеющий права открыть эти чувства, обречённый на безответную, безмолвную любовь ради благополучия собственной страны. И она завидовала, потому что он имел право любить хотя бы издали. Его никто не избил бы за эти чувства, пока он не жертвовал в их угоду собственное — а так же, семейное — благополучие. Она прекрасно знала, какие обязательства и ограничения возложила на себя Леонризес, ставя честь семьи выше собственного благополучия. И завидовала, зная, что эти обязательства и ограничения — в общем-то — добровольные. Она видела, как ломает самого себя в поисках запретных знаний Константин. И завидовала, потому что он хотел посвятить самого себя в жертву этим знаниям. Был готов принести себя в жертву… себе самому… И именно поэтому она ему завидовала… Они все были скованны собственными желаниями, пусть и считали эти желания неотвратимой судьбой. Они не заключали магических обетов, не позволяющих им жить.