Вернуться, чтобы уйти - [63]

На следующий день следственно-оперативная группа отправилась на стройплощадку, и Мороз показал, где он спрятал тело Даши. Стройка была, видимо, давно заморожена, люк завалили строительным мусором. Когда тело, вернее, то, во что оно превратилось, извлекли, Мороз смертельно побледнел и свалился в обморок.

Буров, глядя, как его, едва передвигающего ноги, уводят, спросил:

— И что я дяде Коле скажу?

Жогин ничего не ответил. И что тут можно было сказать? Бывают ситуации, из которых нет нормального человеческого выхода.

Пройдет время, и Жогин, поджидая у института Апраксину, встретит Перепелкину. Она первая заметит его, сама подбежит к машине, веселая, как котенок у печки. И вдруг как-то искоса, с непонятной хитрованской улыбкой взглянув на него, беззаботно скажет:

— А Олег Мороз просто дурачок, он какой-то не от мира сего. Ничего в жизни не понимает. Вбил себе в голову, что Даша меня в этот эскорт заманила. А ведь я сама попросила ее туда меня устроить… Хотелось попробовать, что это за жизнь такая. Приключений захотелось. Девчонки такое рассказывали!.. Даша меня еще отговаривала…

2011 г.

У судьбы длинные руки

Эта женщина, от которой так и веяло несчастьями и убогостью, появилась через несколько дней. Не поднимая выплаканные глаза, она обреченно говорила о своей уже навсегда не задавшейся жизни, о брате-алкоголике, который живет с ней в одной квартире и издевается над ее несчастным сыном-аутистом. Брат пригнал ее к Корсавину чуть ли не кулаками, чтобы она уговорила его отказаться от своих показаний, потому что если они сейчас не получат деньги за погибшую мать, он, брат, выгонит ее из дома с ребенком… а так господин адвокат обещал разменять их квартиру на две раздельные…

И еще что-то в этом роде, с рыданиями и слезами, от чего на Корсавина накатила невыносимая тоска.

— Вы пожалейте нас с сыночком, — бормотала женщина. — Он, брат мой, просто выкинет, его, как напьется, из окна… Вы его не знаете! У меня теперь, без мамы, только одно спасение — разъехаться с ним, иначе он нас с сыном не помилует…

— А ваш муж, отец мальчика? — зачем-то спросил Корсавин.

— Бросил он нас, как узнал, что сынок больной… Господин адвокат сказал, что не только квартиру, но и денег дадут на лечение сына. Вы поймите меня правильно, я маму очень любила, но что теперь делать-то?

А потом вдруг совсем помертвелым голосом как-то торопливо, будто давясь, добавила, что мама давно уже болела и врачи давали ей совсем немного, так что…

«Так что? — подумал про себя Корсавин. — Что!?»

Разумеется, женщине он ничего не сказал. Что тут можно сказать? Зачем?..

Несколько дней назад Корсавин возвращался домой с юбилея своего приятеля художника. Сбежал, потому что тупо напиваться не хотелось, а женщины, которая могла бы хоть немного увлечь, в огромной мастерской, забитой подвыпившими людьми, не нашлось.

Сеял мелкий дождик, мокрые листья деревьев в свете редких фонарей казались покрытыми лаком.

В последнее время Корсавин не раз ловил себя на мысли, что прошедший год стоит явно особняком в его жизни. И стоило бы разобраться, как-то уразуметь, что с ним происходит. И что такое его нынешние томления и неудовольствия собой — каприз, никаких последствий не суливший, либо знак судьбы, призывавший к неким капитальным переменам впереди?

Корсавин после ухода из прокуратуры, где он, несмотря на достаточно молодые годы, дослужился до следователя по особо важным делам, вел рассеянную и малоподвижную жизнь. Не то чтобы он посчитал увольнение из прокуратуры каким-то жизненным крахом, просто, как оказалось, он не был готов к такому перевороту судьбы. По разным причинам. К счастью, один из приятелей по университету, владевший издательством, специализировавшимся на исторической литературе, как научной, так и художественной, предложил ему поработать с книгами на юридические темы и он согласился. Во-первых, интересно, а во-вторых, чрезвычайно, даже чрезмерно удобно — свободный график, можно при желании целыми днями трудиться дома. А можно, соответственно, этого и не делать. Как говаривал знакомый журналист, прикладываясь с утра к бутылке пива, это в газете все нужно было сделать вчера, а в журнале все можно сделать завтра. Ну, а в издательстве все можно сделать послезавтра или на следующей неделе.

Именно в то время он вдруг ощутил полное одиночество. У него уже не было Разумовской, его единственной женщины, которая имела полное право сказать ему: «Я женщина твоей жизни, мальчуган». Она погибла в автокатастрофе, и образовавшуюся пустоту заполнить оказалось нечем. Родители неожиданно поменяли московскую квартиру на дом в деревне аж на границе Владимирской области и перебрались туда, поближе к природе. Случайные связи со случайными женщинами в счет не шли. Их было мало. Неторопливость и предсказуемость происходящего вдруг стали ощущаться как некоторая отъединенность от бурно бившей по соседству жизни. Все-таки он привык к иным темпам и напряжениям. Да черт с ней с отъединенностью! Хуже было другое — ощущение какой-то ущербности текущей жизни, ее неполноценности. «В кого ты превратился, мальчуган!» Он иногда буквально слышал разочарованный и злой голос Разумовской. Уж она-то ему спуска не давала.