Вернусь, когда ручьи побегут - [57]

«А в чем твое призвание?» – мысленно спросила Сима.

– Тебе отец, наверное, говорил, что я – шлюха?

– Ну зачем вы так? – заскулила Сима.

– Да ничего страшного, – успокоила мать, – мужчине этого не понять. – Она подалась вперед, взглянула на дочь широко открытыми черными очами, заговорила горячо: – Я не шлюха, я любовь любила, никогда не боялась любви…

Жалость и тоска сдавили горло, и Симе почудилось, что в образе этой женщины, сидящей на кровати в несвежем белье, – заброшенной, никому не нужной, изношенной до костей, – смотрит на Симочку само ее будущее. Мать бессильно откинулась на подушки, разом ослабев, лоб ее покрылся испариной.

– Подойди сюда, – тихо сказала она и поманила дочь пальцем. Сима быстро отерла выступившие слезы и подошла к кровати. – Ближе, – попросила мать.

Сима склонилась над ее лицом, несколько секунд они молча смотрели друг другу в глаза. Алла Романовна слегка коснулась пальцем Симочкиного рта и засмеялась:

– Да ты – беременна, детка!

Сима выпрямилась, помотала головой:

– Нет, вы ошибаетесь.

– Я никогда не ошибаюсь в таких вещах, – непререкаемо сказала Алла Романовна. – Кроме красоты Бог наградил меня интуицией.

– У меня нет детей, я не могу быть беременной.

– И, тем не менее, ты беременна. У тебя даже губа припухла и стала коричневого цвета, как у меня, когда носила детей.

Симочка поежилась, не зная что сказать.

– Хочешь, я тебе погадаю?

– Нет-нет, – испугалась Сима.

Алла Романовна прикрыла глаза и отвернулась, ее интерес к дочери угас так же внезапно, как вспыхнул.

– Теперь иди, – сказала она, – я устала.

Сима не смогла заставить себя поцеловать на прощание эту женщину, лишь дотронулась до материнской руки и быстро вышла.

Уже когда возвращалась домой в метро, до сознания дошло, что Алла Романовна так ни разу и не назвала дочь по имени.

Дома Симочка заперлась в ванной, долго терла себя мочалкой под горячим душем – казалось, что не только одежда, но даже тело ее пропитано запахом чужой болезни. Потом пристально разглядывала себя в зеркале. Губы действительно припухли и заметно потемнели. Изменился вкус во рту, и эти внезапные приступы тошноты… Не может быть!

На следующий день она побежала в женскую консультацию. «Считайте, что произошло чудо, – сказала знакомая докторша. – После стольких лет усилий… Поздравляю!» Она продолжала что-то говорить, но Симочка уже не слушала. Выйдя на улицу, присела на скамейку в скверике, пытаясь собраться с мыслями. Стало быть, Алла Романовна оказалась права. Что это: материнское чутье? Или нюх прирожденной гадалки, всегда держащей под рукой замусоленную колоду карт?

Почему все произошло именно сейчас, когда отношения с Левой висят на волоске? Кому это нужно? Сима попыталась представить реакцию мужа, когда сообщит ему, что беременна… Нет, она скажет по-другому, определеннее, глядя в глаза: Левка, у меня для тебя новость, у нас ребеночек будет… «Симкин!» – воскликнет Лева, и лицо его просияет: муж так горевал последнее время, что нет наследника. Он обнимет ее, погладит по голове, и они помирятся. Да, все именно так и будет!

Сима приободрилась. Отломала красноватую веточку вербы за спиной и, мелко щелкая зубами, погрызла мерзлый кончик. И вдруг ясно увидела Левино отчужденное лицо и услышала ледяной мужнин голос: «Ты хочешь сказать, что ребенок мой?» По спине пробежал холодок… Он никогда не забудет, не простит, такие, как Лева, не прощают, он выкинет ее вместе с этим ребенком! А даже если и не выкинет, то все равно будет помнить, подозревать, и это подозрение отравит… Кровь ударила в голову от внезапной догадки: а что если правда и ребенок… Сколько времени прошло с последней встречи с Валдисом, с той сумасшедшей ночи в гостинице?.. Когда это было? В первых числах февраля? Она подсчитала, загибая пальцы… Пересчитала еще раз, стряхнула невидимые крошки с рук… и уставилась остекленевшими глазами в пространство. Плечи ее обмякли… Может быть, просто покончить с собой? Или сделать аборт? Наклонилась, зачерпнула горсть подтаявшего ноздреватого снега и приложила ко лбу.

– Мадам! – донесся до ее слуха высокий мужской голос, и в поле зрения оказались грязные ботинки на толстой подошве со спускающейся на них брючной бахромой. – Мадам, прошу прощения, вы не знаете, как будет по-французски «свиноматка»?

Сима подняла голову. Пьяненький бомж в мятой фетровой шляпе и клетчатом шарфе, щеголевато наброшенном поверх потрепанного пальто, производил впечатление падшего работника культуры. Он весело смотрел на Симочку и, театрально распахнув пальцы в рваных перчатках, продолжил, гнусаво растягивая слова:

– Хочу, видите ли, перевести на французский стишок: «Свинобатька бросил свиноматку…» Что с вами, мадам, вы так бледны. Вам нехорошо?

– Я не знаю, как по-французски «свиноматка»! – простонала Сима и отвернулась.

– О, пардон, миль пардон, – вежливо склонился бродяга и прижал пятерню к сердцу. – Вот кого ни спросишь, никто не знает, – пробормотал он и неторопливо двинулся вдоль аллеи, расхлябанно, по-клоунски поднимая длинные ноги.

Сима посмотрела ему вслед со смутной завистью. Даже по выражению его спины становилось понятно, что человек давно перешел рубикон, за которым сентенция вроде «жизнь прожить – не поле перейти» вызывает лишь наплевательский хохот. «Свинобатька бросил свиноматку», – повторила Сима про себя и подумала, что надо бы запомнить и папке рассказать при случае, он любит такие «мульки». Папка! Стало вдруг легче, будто отпустили клапан, сдерживающий высокое внутричерепное давление. Она вытерла лоб носовым платком, откинулась на спинку скамейки и прикрыла глаза. Мартовское солнце погладило теплой ладонью по щеке. Сима на мгновение забылась, почти задремала. Было слышно, как где-то поблизости долбит землю неутомимая капель.