Верность и терпение - [20]

— А что, корнет, изволите увлекаться книжною премудростью? — и цепко взглянул на Михаила, будто от ответа его зависело нечто важное.

— Один мой дальний родственник, господин полковник, любил повторять слова математика господина Лейбница: «Библиотеки — это сокровищницы всех богатств человеческого духа», а кто же сможет отказаться от сокровищ?

— Вот оно что, корнет! — произнес Кнорринг, не скрывая удивления. — Кто ж, если не секрет, этот ваш родственник?

— Очень дальний родственник, господин полковник, — поправил его Барклай, давая понять, что не желает купаться в лучах чужой славы или кичиться родством.

— Хорошо, — сказал Кнорринг, чуть улыбнувшись, — очень дальний родственник.

— Это Леонард Эйлер, — ответил Барклай, — И ему я обязан любовью к чтению, как и его воспитаннику, а моему дядюшке — бригадиру Вермелейну.

— Вот оно что, корнет! — снова воскликнул Кнорринг. — Неплохие у вас родственники, клянусь честью, очень неплохие.

Правда, Кнорринг не сказал, что имя Эйлера ему известно. Не признался и в том, что бригадир Вермелейн не раз встречался ему на театре минувшей войны — не в его правилах было раскрывать карты раньше времени, — но разговор этот он запомнил и, заключая его, предложил корнету взять для прочтения какую-нибудь книгу.

Барклай, учтиво поблагодарив, подошел к шкафу и, поразмыслив, снял с полки сочинение маршала Франции маркиза де Вобана «О строительстве крепостей». Кнорринг сделал вид, что не обратил внимания, какую именно книгу взял корнет, но выбором Барклая остался доволен — великий фортификатор был и его любимым автором.

Так началась новая страница в жизни Барклая, отличавшаяся от прежней тем, что теперь он стал более осмысленно подходить к военной службе. С низшей ступеньки познания ее поднялся он на следующую, чувствуя, что идет верным путем и в зависимости от того, как высоко он поднимется, будут расширяться перед ним горизонты великого, многотрудного и многосложного дела, которому решил он посвятить всю свою жизнь.

Через год стал Барклай полковым адъютантом и погрузился в штабные бумаги, постигая военно-канцелярскую премудрость, так пригодившуюся ему впоследствии.

Адъютантская служба оказалась едва ли не тяжелей строевой: во всяком случае, вставал он точно так же, как и раньше, вместе с полком — по сигналу трубы, возвещавшей в шесть часов утра: «Слушай! Повестка!» А затем весь день среди многих прочих забот прислушивался к сигналам, означавшим переходы от одного дела к другому, и, не выглядывая в окно, знал, когда звала труба на молитву, когда на развод караулов, когда на общий сбор, а когда на экзекуцию. Пулей выскакивал за порог, если слышал сигнал тревоги, и, напротив, вздыхал облегченно, услышав вечернюю зорю, по которой полк отправлялся на покой. А меж этими сигналами был его день заполнен массой дел, до которых не доходили руки у полковника, и надобно было помогать ему. Кроме того, обязан был Барклай следить и за тем, как старослужащих солдат обучали, чтобы сделать из них унтер-офицеров.

И постепенно Барклай стал понимать взаимосвязь полковых служб и уяснил, что строевая служба, сколь она ни важна, есть только одна сторона военного дела. А еще через год осознал и то, что их полк — лишь малая частица огромного и мощного механизма, называемого армией. И что сама армия тысячью нитей неразрывно связана с государством, и что насколько сильна армия, настоль же сильно и государство. Правда, во всей этой структуре пока он мог видеть лишь следующее звено — дивизию, но уже и ее организация была достаточно сложна, ибо входили в нее все войска, расположенные в Лифляндии: и они, кавалеристы, и инфантерия — на российский манер пехота, — и артиллерия, и пионеры, сиречь военные инженеры, и великое множество всяких служб. К примеру, кригс-комиссариат, снабжающий дивизию, а стало быть, и их полк, и следивший за состоянием финансов; инспектора, наблюдающие за личным составом и за продвижением офицеров по службе и всегда знающие, сколько в полку больных и сколько беглых; и военные судьи — аудиторы; и военная полиция; и лекари; и фельдъегери, снующие с казенными бумагами, и еще целый рой всяких военных чиновников, без которых, как ни крути, не обойтись.

А далее в почти недосягаемых и не земных уже, а горних высотах, где-то возле самих небожителей в имперской столице Санкт-Петербурге обитала державная Военная коллегия, до которой было так же далеко, как и до царского престола. Из Военной коллегии бумаги приходили не часто, офицеры приезжали и того реже, а вот из Риги, из штаба Лифляндской дивизии, было и тех и других предостаточно.

Конечно же и бумаги и офицеры прежде всего оказывались у полковника, потом некоторые попадали к его адъютанту. Однако, как правило, были это бумаги второго сорта, не очень уж важные, а визитеры появлялись перед Барклаем, когда приезжали в полк и уезжали из него. Лишь иногда, если офицер приезжал впервые или же имел высокий чин, Барклай водил его по полку, отвечая на вопросы, но никогда не вступал в разговор сам. Визитерам это нравилось, и вскоре в дивизии за адъютантом Кнорринга укрепилась репутация человека серьезного, сдержанного, не склонного к искательству и строго понимающего субординацию.