Верность - [49]

— А арьедрама нет? — крикнул старик из бригады Силапетериса.

Эгон Брикснис, ехидно смеясь, наклонился к Ливии.

Атис с минуту помолчал, затем сказал очень громко, почти сердито:

— А вы думаете, что так не будет? Думаете — я шучу? Будет, головой ручаюсь, что будет! Если даже для этого… — Он хотел сказать: «черта за рога взять придется!», но сдержался.

Его тоже наградили аплодисментами. Даце тем временем стояла за дверью ни жива ни мертва. Сейчас она должна переступить порог. Всю ее решимость, словно ветер развеял. Она только понимала, что никакая сила на свете не заставит ее выйти вперед и стать перед людьми. Нет, ни за что!

— Я… я не могу… — пятясь назад, запиналась она. И вспомнила злые слова матери: «Беги, беги кривляться! Люди засмеют тебя». «Засмеют… стану посмешищем…» — ни о чем другом Даце теперь не думала.

Но Максис Забер взял стакан воды и подал ей.

— Два глотка, — сказал он тоном опытного врача.

Даце выпила. У нее стучали зубы.

— Я не могу… — повторила она.

Максис посмотрел на нее, нахмурясь, и попытался ободрить:

— Это пройдет… В первый раз так со всеми бывает.

— Нет… я боюсь, — сказала Даце с дрожью в голосе.

Атис уже вернулся. Инга с порога махнула ей рукой.

— Даце, твоя очередь!

Максис вдруг схватил Даце за локоть.

— Пойдемте вместе, — быстро прошептал он, — мы подходящая пара. Не можете, так не говорите — я все скажу за вас. Только возьмите меня под руку и выше голову, — улыбайтесь! Ну, постарайтесь улыбнуться!

Даце ухватилась за локоть тракториста, как утопающий за своего спасителя. Перед глазами все завертелось в пестрой мешанине — замелькали человеческие лица — и какие!

— Улыбайтесь, улыбайтесь, — шептал Максис. — Выше голову!

Даце вскинула голову и в отчаянии попыталась улыбнуться.

— Что это? Почему оба сразу? — ничего не понимала Инга.

Но необычная парочка — он с дергающейся папироской в углу рта, засунув в карманы руки, и она, в красной кофточке, судорожно держась за него, с пестрым солнечным зонтиком в руке, обтянутой перчаткой, — уже вышла на «сцену».

— Ого, кто же это такие?

— Ишь ты, фрейлейн какая! Цаунитская Даце!

— Что они скажут хорошего?

— Что хорошего скажем? — откликнулся Максис на реплику, ловко перекинул папиросу из одного угла рта в другой и выпятил грудь. — Безобразие, да и только! Человеку покоя не дают. Ну, чем я нехорош — папироску в зубы, кралю под жабры… а попадется кто на пути, свистну по рылу, и пошел. Я геройский парень. Но этот тип, — он показал на стоявшего в дверях Атиса, — говорит, что я никакой не герой! Чем же я не герой? Водку хлещу, как воду, а в Таурене на улице реву, как бык. Никакой милиционер мне не страшен! Ну, чем я не герой?

— Ишь какой лихой паренек, — крикнул кто-то среди зрителей. — Его бы на покос, чтобы попотел!

— Ну, — отозвался Максис, — это не для меня и не для моей крали.

— Важная девка, — заметил словоохотливый старикашка.

— Да какая еще важная, — согласился Максис, хлопнув Даце по плечу. — Никак не годится для простой работы. Это для дураков, а не для нас с ней!

Максис швырнул окурок на пол, смачно сплюнул и продолжал:

— У моей крали мамаша работает в колхозе. Пускай трудится старуха, нам-то что?! Пускай встает с утра пораньше, подает завтрак, комнату подметает, тащит воду от колодца и идет себе на здоровье хоть канавы копать!

— Это тебе по душе, лодырь этакий! — крикнула Дарта Межалацис.

— Колом его, колом!

— Моя Амалия должна весь день под зонтиком сидеть, чтоб ее солнечный удар не хватил… — снова начал Максис.

Даце в это время обрела способность связно думать. Сердце, правда, все еще колотилось, как шальное, но она уже овладела собой. Она была благодарна Максису за то, что тот спас ее, и вдруг вспомнила свой текст.

— На такую ты и похожа! — снова крикнул кто-то из зрителей.

— Дальше, дальше! — шепнул на ухо Максис.

— Доктора запретили мне свежим воздухом дышать. Потому я и на поле не хожу, — пролепетала Даце.

— Вон что! А загорать под яблонями в отцовском саду можешь? — вставила Дарта.

— Воздух хлева я тоже не переношу, — уже смелей сказала Даце, — тошнит от него… Лучше всего на танцульках… вот я и бегаю на них сколько могу.

— Ха-ха-ха! — смеялись зрители.

Максис увел Даце.

Когда на «сцену» вышла Виолите, все еще шумели и смеялись.

— Я благородная дама, — торопливо начала она. — Потому я ухожу из колхоза. Простая черная работа — не для меня…

— Как же, как же, — добавили зрители, — сразу видно.

— Подамся в Ригу счастья искать. — Виолите теперь решилась взглянуть на «публику». — Там для меня пирогов напекли. А вы, дураки, оставайтесь тут и работайте в колхозе. В Риге буду по бульвару прогуливаться, на скамеечке посиживать. Если хотят, пускай меня дезертиром называют, мне наплевать на это. Вообще мне на все наплевать!

— Как бы ты в себя не попала! — предостерег ее кто-то.

— Ишь какая умная!

— О какой-то семилетке, о коммунизме говорят, — продолжала Виолите, уже уверенная, что ничего не позабыла, — но я ничего не понимаю в этом, вообще я очень мало понимаю…

Зрители смеялись.

— В колхозе говорят о разных там планах — хотят невесть что построить и достичь… а мне до всего этого дела нет, — сказала Виолите. — Ну, пускай строят. Когда тут станет хорошо — будет электричество, будет вода из кранов течь — тогда, может, окажу вам честь и вернусь.