Верните маму - [31]

Отец подтолкнул ее за плечи, а белая голова вдруг раздвинула бледные губы:

— Доча моя…

Зойка оцепенела. А отец что-то говорил, погладил Зойку по голове, должно быть, оправдывал ее, мол, растерялась. И, поставив свой стул поближе к койке, немного прикрыл Зойку, чтобы она пришла в себя.

И правда, потом оцепенение прошло. Отец, наклонившись, что-то рассказывал матери, и Зойка через плечо глянула в ее лицо. Теперь бинты уже не казались страшными, лицо порозовело и даже разрумянилось, и было это очень приятное молодое лицо с небольшим прямым носом и бледно-розовым ртом. Оно было даже лучше, чем Зойка себе представляла, но теперь уже упрямство, которое неизвестно откуда и зачем пришло, это упрямство твердило свое: «Нет, мне не надо!» — и Зойка уставилась в окно. Вот отец отодвинул свой стул, и мать спросила слегка неровным голосом:

— Значит, ты, Зоенька, едешь в лагерь?

— Да.

— А не наскучит на все лето?

— Нет.

«Как будто она не знает, — думала Зойка. — Двадцать раз уже говорила об этом с отцом». Вошел врач. Посмотрел на Зойку.

— Ну, не хватит ли для начала? — и опять посмотрел. Конечно, все понял. Уж такой умный. Недоволен Зойкой. Ну и пусть. Отец стал прощаться, поцеловал мать в щеку. Зойка сказала:

— До свидания.

До электрички шли молча. Зойка думала, как закроется дверь, на нее обрушится град упреков, или когда пройдут сад, или когда выйдут в поле… Отец шел молча, курил и курил. От этого хотелось закричать. Пусть он бранит, пусть ударит ее. Молча сели в вагон. Он развернул газету.

Потом он ездил с бабушкой. Бабушка вернулась довольная.

— Похоже, что все идет на лад, — говорила она. — А то я верила тебе и не верила. Теперь сама убедилась.

И они с отцом долго говорили про мать вдвоем, хотя и вслух, но так, как будто Зойки тут не было. Зойка оказалась дома чужой, одинокой. У нее было уже так однажды, когда она любила мать, хотела ей помочь и для этого готова была отречься от отца и бабушки, потому что считала их противниками. «Жди меня, мама, и знай: я с тобой!» Она придумала и повторяла эти слова клятвы много раз. А теперь… неужели это может быть? Почему же она не рада, она боится, она не хочет того, что так долго ждала? Только потому, что мама оказалась не такой, какую она придумала? Зойке было очень плохо тогда. Но она ничего не могла с собой сделать. Однажды она услышала, как отец сказал за стеной бабушке:

— Это такой возраст, мама.

А бабушка ему с упреком:

— Дурь это, Коля, а не возраст. Это можно жену менять, сноху, товарища. Ты вот мог быть недоволен или я, это так. А мать-то разве выбирают?

У Зойки что-то дрогнуло внутри от этих слов. Ей стало еще хуже. А на другой день она нашла свой дневник, который забыла уничтожить. «Я бы не убежала, мама. Я бы взяла тебя за руку… Я одна буду любить ее. Всегда». Что же случилось? Предательство? Подлость? Или это — возраст, как говорит отец, и, значит, пройдет? А если нет? А вдруг это те самые слабости, которые губят человека, если с ними не бороться? Надо бороться. Зойка немного успокоилась, когда нашла такое решение. И совсем успокоилась, когда в этот же вечер отец поговорил с ней. Мама скоро вернется. Ее надо встретить хорошо, ласково. Это обязательно. Она должна убедиться, что вернулась в жизнь, в свою семью, где она нужна, где ее очень ждали.

— Ей будет трудно сначала. Нам, наверное, тоже. Но мы все-все сделаем для мамы. Да?

— Да, — сказала Зойка.

— Вот так, — Николай Максимыч хотел уйти, но повернулся: — Если тебе что-нибудь будет непонятно или казаться… необычным, спрашивай у меня.

— Хорошо.

— Потом об этом же говорила бабушка.

— Да знаю я! — поморщилась Зойка.

— Знаешь, да вдруг забыть можешь. Нынешняя молодежь себя только хорошо помнит. Нам мать выхаживать надо. Вот это и поставим на первое место. Об ней будем думать, а не о себе.

Бабушка говорила сердито. Они оба с отцом не могли простить Зойку, они не ожидали от нее такого.

— И чтоб больше без фокусов. Ты на отца-то погляди, во что ему это все обходится.

И все-таки это было перемирие. Дома их снова стало трое.

15

Мать уже освоилась дома — прошло полгода, — хорошо справлялась с хозяйством, Анна Даниловна говорила, что теперь не ей Галина, а она Галине помогает. Отец тоже успокоился, стал ровнее, стал таким же, как был, и теперь только Зойка увидела, в каком напряжении он жил эти первые месяцы. Семья налаживалась, и только Зойка вживалась в нее трудно. Она принуждала себя быть с матерью ласковой.

Как-то в это время Ирина Исааковна после контрольной попросила Зойку помочь ей отнести тетради, которые она хотела проверять в свое «окно» — свободный час между уроками. Ирина Исааковна прошла мимо учительской («Там мешают») в библиотеку.

— У вас такая радость, Зоя, — сказала она, когда Зойка положила стопку тетрадей на стол. — Мама. Я недавно узнала. То-то я вижу, вы стали какая-то молчаливая, серьезная.

— Радость — и серьезная, Ирина Исааковна?

— Да. А как вы думаете? Люди только прыгают и смеются от радости? О! А плачут? От настоящей, глубокой радости люди плачут. Да-а. — Ирина Исааковна шумно вздохнула и рассказала, что, когда ее муж вдруг вернулся с фронта, а он считался погибшим, она сначала чуть не потеряла сознания, а потом так рыдала, что ничего не могла выговорить, только имя. И муж плакал. И ее сестра, которой позвонили, прошептала: «Неужели? Не может быть!» — и заплакала.