Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me) - [8]

* * *

Лили давно уже скрылась за живой изгородью коттеджа, но Северус еще долго стоял, не сводя глаз с того места, где видел ее в последний раз. Отчасти он стоял там потому, что Лили попрощалась с ним, как будто все было в порядке — не так, как если бы собиралась порвать отношения навеки или раствориться в неведомых далях, куда ему заказан путь; нет, это выглядело так, как если бы они провели вместе вечер, занимаясь чем-то рутинным и обыденным, а потом ей настала пора возвращаться домой. Дьявольщина — сколько же раз он стоял на этих ступеньках и смотрел, как она идет к своему дому и, обернувшись на повороте (точь-в-точь как сегодня), машет ему рукой (чего она сегодня не сделала)? Неисчислимое множество; он не мог вспомнить каждый день в отдельности, но знал, что их бесценные мириады бережно хранятся где-то в недрах его памяти.

Он не провожал ее до дома, поскольку знал, что не нравится ее родителям. Вряд ли они одобрили бы, если б узнали, что их дочь бегала с ним по городу после... кстати, а который сейчас час? Вот говно...

Ему захотелось проверить часы на запястье, потому что мать всегда возмущалась, когда он опаздывал домой — и этот порыв заставил его осознать, насколько все вокруг казалось настоящим. Дело было не только в том, что у него замерзли нос и кончики пальцев; не только в том, что он все еще был голоден, брюки из синтетики натирали внутреннюю часть бедер, а на носу у Лили были те самые веснушки — нет, точность была и в психологических аспектах. В частности, ему не составило труда вспомнить, как в четырнадцать лет мать его предупредила, что если он опоздает к отбою, то может оставаться нахрен на улице и ночевать во дворе.

Итак, детали складывались в реалистичную и целостную картину, однако сами события прошлого изменились. В частности, он не помнил, чтобы возвращался домой на каникулы — ни на эти, ни на какие-либо другие. И совершенно точно не встречался с Лили, ни в закусочной, ни на необитаемом острове. После Того Дня они вообще больше не разговаривали.

И уж само собой разумеется, они никогда не сидели за пластиковым столиком, швыряясь через него обвинениями. Он никогда не отправлял на больничную койку несостоявшегося насильника, а Лили, насколько ему известно, никогда не пинала в пах второго — с такой силой, что тот бы, небось, охотно поменялся местами со своим дружком... Что же касается остатка вечера, когда он не дал ей сломать шею, а потом Бог весть как долго на нее орал, то это было столь головокружительное фиаско, что в чем-то даже граничило с успехом. Непонятно, правда, с успехом в чем — вероятно, в искусстве терпеть фиаско.

Что ж, в любом случае домой его сейчас не пустили бы. В семь вечера мать накладывала на их жилище охранные чары, а этот час уже давно прошел. Однако возвращаться туда ему совершенно не хотелось. Во имя всех кругов ада, зачем он вообще притащился на Рождество в эту унылую жопу мира? Северус наскоро перетряхнул воспоминания, но в них все равно зиял пробел. Однако причина должна была быть, и на редкость веская. Потому что если бы кто-то предложил ему на выбор либо расстаться с пальцем на ноге, либо вернуться домой, он без колебаний согласился бы на отрезанные пальцы, а когда они закончились на ногах — вспомнил бы еще и про руки.

Он взглянул на свои замызганные ботинки и пошевелил пальцами ног. Подметка правого грозила оторваться, но все десять пальцев были на месте. И что теперь? Это еще одно отличие? Или же прореха в памяти означала, что все происходящее нереально? Он уже много лет как не позволял себе роскошь забыть даже малейшую ерунду. Забывать — это было так на него непохоже.

А разговаривать с ним — так непохоже на Лили. Пусть она и хотела только поскандалить.

Северус побрел мимо детской площадки, собираясь вернуться в центр города, пока кто-нибудь не принял его за извращенца. Пришлось напомнить себе, что теперь он выглядел на шестнадцать, не на тридцать восемь, и если его за кого и могли принять — то только за подростка, который шляется по темноте и изображает из себя бунтаря. Тем не менее, он все-таки не хотел, чтобы сюда приехали полицейские и, насторожившись, попытались бы вытянуть из него всю подноготную. Поэтому он обошел детскую площадку стороной — позади остались и неумолчный скрип качелей, и обледеневшая доска-качалка для малышей, и уличный фонарь, разливавший по земле болезненно-яркий свет.

Он решил еще немного пройтись, несмотря на негреющую куртку и разваливающиеся ботинки. Люди вокруг казались бодрыми и жизнерадостными — дьявол бы побрал всех этих придурков... Услышав пение церковного хора, Северус повернул голову — церковь стояла на другой стороне улицы, и из ее окон лился свет, золотистый, как сливочное масло. Он не мог вспомнить, когда последний раз заходил в церковь, если когда-нибудь вообще там был; в памяти всплывал смутный образ алтаря и свечей, но с тем же успехом это могла быть и какая-нибудь маггловская передача, которую смотрел по телевизору его отец. Тот был не слишком набожным человеком, а волшебники — так и вовсе неверующими: трудно положительно относиться к вероучению, которое требует, чтобы тебя сожгли на костре. Да, формально они праздновали Рождество, а не Йоль, но только потому, что эта привычка укоренилась среди них за долгие века мимикрии, когда волшебникам приходилось прятаться среди магглов. На самом деле Рождеством Северусу по-настоящему докучали только в детстве, в начальных классах, где от школьников требовались всяческие глупости — например, клеить из цветной бумаги красно-зеленые украшения...