Верная река - [10]
– Ох, верно.
– Ведь они каждый раз обыскивают весь дом, не щадя и моей постели. Перетряхивают все. Бывает, какой-нибудь там устыдится, велит только поверху взглянуть, а попадаются и такие, которые нарочно, с шуточками заглядывают во все укромные местечки.
– Как же нам быть, если они явятся?
– По стуку Ривки мы будем знать, кто жалует к нам. Если четыре стука, придется Щепану взвалить вас себе на спину и унести из дому на сеновал.
– Нелегко ему это будет!
– Ничего. Старик справится. Тут вот и пригодится ваш княжеский титул. Мы втолкуем Щепану, что вы на самом деле ясновельможный пан и богач.
– Богач – не богач, но моя семья его щедро вознаградит за это.
– Ну, конечно. Ça ira.[8]
– По-итальянски вы не говорите, зато по-французски…
– Да, я училась в пансионе у монашенок в Ибрамовицах. Немного не доучилась, отец приказал вернуться и заняться хозяйством. Впрочем, надо признаться, что особой симпатии я к Ибрамовицам не питала… Я все болтаю с вами, а у вас с утра еще и маковой росинки во рту не было. Я сейчас принесу горяченькой каши, а то эта совсем остыла и превратилась в клейстер. Может быть, Щепану удалось даже раздобыть у евреев капельку молока, только козьего… – смущенно добавила она и ушла из комнаты.
Возвратясь, она нашла своего гостя погруженным в тяжелый горячечный сон. Она подошла к нему на цыпочках и стала осматривать повязку. Кое-где просочилась сквозь бинты кровь. Подушки и простыни были запятнаны кровью. Жаль стало девушке своей постели, но и этого верзилу, именовавшего себя князем, тоже было немного жалко. Больно было видеть, как эти правильные черты лица, этот прямой точеный нос, эта благородная голова изуродованы ранами. Она тихонько сидела в уголке, вздыхая над превратностями судьбы, пока он не очнулся. Тогда она заставила его проглотить несколько ложек теплой каши, правда, без обещанного молока, зато теплой. Он снова бесконечно извинялся за причиняемые неприятности. Эти постоянные извинения наконец рассердили ее. Чтобы раз навсегда покончить с этим, она заявила:
– Я вам, ваше сиятельство, уже объясняла, что с тех пор, как вы здесь, мне легче дышится.
– Вольно вам шутить…
– Хороши шутки! Если бы вы только знали, что здесь творится по ночам, вы бы так не говорили.
– Что же здесь творится?
– Не так-то это легко рассказать…
– Сюда приходят солдаты?
– Это своим чередом, а еще…
– Что же еще?
– Ведь вы видели, какой это большой дом?
– Мельком, вчера мне было не до тою.
– Здесь восемнадцать комнат. Есть большие и маленькие. В том числе три зала. Самый большой во всю ширину дома – в том конце в каменном его крыле. И во всей этой громадине – я одна.
– Вам страшно здесь?
– Вы мужчина и вам, конечно, не страшно. Ну, а потом, вы всего не знаете…
– Чего же, собственно, здесь надо бояться?
– Видите ли, в чем дело… – придвигая стул к кровати, очень тихо, почти шепотом начала она: – Прежде, давно это было, после той революции, здесь жили два брата Рудецкие. Хозяйничали они сообща. Ведь тут было девять фольварков, винокурня, лесопилки, табуны, коровы, словом хозяйство было большое. Старший брат Доминик, которого уже нет в живых, служил раньше в войске. Должна вам сказать, что он тоже был влюблен в мою тетушку, прежде чем она вышла замуж за его брата, Павла, который сейчас в тюрьме.
Покойный дядя Доминик управлял винокурней и лесопильней, лошадьми, лесом, мельницами, в общем всей махиной. Дядя Павел ведал фольварками. Так они здесь вместе и жили. Дядя Доминик – всегда в том крыле дома, один, потому что они вечно спорили с дядей Павлом из-за денег и из-за всего. Там у себя он и ел. Ему туда посылали обед. Отец мой рассказывал одному знакомому, тоже участнику революции, что дядя Доминик продолжал любить мою тетушку и не мог простить брату, что тот его опередил. Будто бы поэтому он стал чудить. У него на уме были одни только лошади, борзые да гончие. Он все охотился или стрелял в цель из ружья и пистолета. Однажды они с дядей Павлом повздорили из-за винокурни. Дядя Павел доказывал, что она работает плохо, дохода дает мало, и это наносит ущерб всему хозяйству.
Тогда дядя Доминик винокурню закрыл, повесил замок, работников разогнал, а все чаны, кадки, окованные железными обручами, приказал принести из винокурни и поставить рядами в самом большом зале, возле своей спальни. Мебель из зала вынесли, а винокурню превратили в склад для дров и досок. Все эти бочки так поныне и стоят в большом зале. И вот однажды вечером – представьте себе – дядюшка Доминик привязал в своей комнате к двери заряженное ружье, сел напротив дула и нажал ногой курок. Застрелился.
– Давно это было?
– Лет десять тому назад. Я в то время была у монашенок. Но слушайте, это только начало.
– Эта смерть – начало?
– Ну да. Сперва все было спокойно. Погоревали о дядюшке Доминике, памятник ему поставили на кладбище нашего костела, панихиду отслужили за упокой души. А между тем…
– Что с вами? Почему вы вздрогнули?
– А потому что он постоянно ходит по дому…
– Полно, что вы говорите!
– Я серьезно говорю, и все подтвердят. Об этом знает вся округа.
– Да это просто смешно!
– Не до смеха вам будет, когда сами услышите.
Повесть Жеромского носит автобиографический характер. В основу ее легли переживания юношеских лет писателя. Действие повести относится к 70 – 80-м годам XIX столетия, когда в Королевстве Польском после подавления национально-освободительного восстания 1863 года политика русификации принимает особо острые формы. В польских школах вводится преподавание на русском языке, польский язык остается в школьной программе как необязательный. Школа становится одним из центров русификации польской молодежи.
Впервые повесть напечатана в журнале «Голос», 1897, №№ 17–27, №№ 29–35, №№ 38–41. Повесть была включена в первое и второе издания сборника «Прозаические произведения» (1898, 1900). В 1904 г. издана отдельным изданием.Вернувшись в августе 1896 г. из Рапперсвиля в Польшу, Жеромский около полутора месяцев проводит в Кельцах, где пытается организовать издание прогрессивной газеты. Борьба Жеромского за осуществление этой идеи отразилась в замысле повести.На русском языке повесть под названием «Луч света» в переводе Е.
«Пепел» Стефана Жеромского – один из наиболее известных польских исторических романов, повествующих о трагедии шляхты, примкнувшей к походам Наполеона. Герой романа молодой шляхтич Рафал Ольбромский и его друг Криштоф Цедро вступают в армию, чтобы бороться за возвращение захваченных Австрией и Пруссией польских земель. Однако вместо того, чтобы сражаться за свободу родины, они вынуждены принимать участие в испанском походе Наполеона.Показывая эту кампанию как варварскую, захватническую войну, открыто сочувствующий испанскому народу писатель разоблачает имевшую хождение в польском обществе «наполеоновскую легенду» – об освободительной миссии Наполеона применительно к польскому народу.В романе показаны жизнь и быт польского общества конца XVIII – начала XIX в.
Впервые напечатан в журнале «Голос», 1896, №№ 8—17 с указанием даты написания: «Люцерн, февраль 1896 года». Рассказ был включен в сборник «Прозаические произведения» (Варшава, 1898).Название рассказа заимствовано из известной народной песни, содержание которой поэтически передал А. Мицкевич в XII книге «Пана Тадеуша»:«И в такт сплетаются созвучья все чудесней, Передающие напев знакомой песни:Скитается солдат по свету, как бродяга, От голода и ран едва живой, бедняга, И падает у ног коня, теряя силу, И роет верный конь солдатскую могилу».(Перевод С.
Рассказ был включен в сборник «Прозаические произведения», 1898 г. Журнальная публикация неизвестна.На русском языке впервые напечатан в журнале «Вестник иностранной литературы», 1906, № 11, под названием «Наказание», перевод А. И. Яцимирского.
Впервые напечатан в журнале «Голос», 1892, № 44. Вошел в сборник «Рассказы» (Варшава, 1895). На русском языке был впервые напечатан в журнале «Мир Божий», 1896, № 9. («Из жизни». Рассказы Стефана Жеромского. Перевод М. 3.)
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.