Veritas - [3]

Счастливого пути, синьор Атто. Вы получите то, о чем просили меня.

Рим Январь 1711 года

Вена? Что мы, ради всего святого, забыли в Вене? – В ожидании ответа моя жена Клоридия смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

– Дорогая, ты выросла в Голландии, твоя мать была турчанкой, тебе не было даже двадцати лет, когда ты приехала сюда, в Рим, совершенно одна, и теперь ты боишься маленького путешествия в Империю? Что же говорить тогда мне, который никогда не бывал дальше Перуджи?

– Но ты говоришь не о маленьком путешествии; ты говоришь мне, что мы поедем в Вену и будем там жить! Может быть, ты знаешь немецкий язык?

– Ну, гм, нет… пока еще нет.

– А ну-ка, дай это сюда, – сказала она, в раздражении вырывая бумагу из моих рук.

Она снова прочла ее, уже в который раз.

– И какого черта это все значит, этот дар? Земельный участок? Магазин? Место слуги при дворе? Здесь вообще ничего не объясняется!

– Ты ведь сама слышала, что сказал нотариус: мы узнаем обо всем по прибытии, однако, несомненно, речь идет о даре большой ценности.

– О да, конечно. Мы переберемся через Альпы только для того, чтобы испытать на собственной шкуре очередной обман твоего аббата, этого мошенника, который воспользуется тобой для очередного безумного предприятия и в конце концов вышвырнет, словно ненужную тряпку!

– Клоридия, пожалуйста, подумай хорошенько; Атто сейчас восемьдесят пять лет. На какие такие безумные предприятия у него еще могут быть силы? Я долгое время думал даже, что он уже мертв. Многое значит уже только то, что он нанял нотариуса, чтобы рассчитаться со своими долгами по отношению ко мне. Наверняка он почувствовал, что конец близок, и хочет прийти к согласию с самим собой. Нам следует быть благодарными Господу Богу, что в трудный момент нам подвернулась такая возможность.

Моя супруга закрыла глаза.

* * *

Вот уже два года, как для нас наступили трудные времена, а зима 1709 года выдалась крайне тяжелой: вслед за холодом и снегом пришел страшный голод, – кровопролитная война за испанский трон, длившаяся семь лет, ввергла римский народ в пучину бедствий. Моя семья, увеличившаяся на шестилетнего сына, не сумела избегнуть тяжкой участи: год непогоды и сильные морозы, каких не видывали никогда прежде в Риме, сделали бесплодным наш скромный земельный участок и уничтожили плоды моего крестьянского труда. Упадок семьи Спада и последовавшее за этим разрушение виллы у ворот Сан-Панкрацио, где я долгие годы оказывал весьма прибыльные услуги, многократно ухудшили наше положение. Недостаточными оказались и старания моей жены Клоридии, надеявшейся, что от разорения нас спасут ее акушерские умения и услуги, которые она на протяжении десятилетий выполняла с завидным успехом и немалой помощью двух девушек, наших дочерей двадцати трех и девятнадцати лет от роду. Из-за голода возросло число рожениц без гроша в кармане, и им моя супруга помогала так же самоотверженно, как и благородным дамам.

Долги росли, и в конце концов мы, исключительно ради того, чтобы выжить, не смогли избежать весьма болезненного шага: поскольку необходимо было платить кредиторам, мы продали свой домик и земельный участок, приобретенный на сбережения моего покойного тестя. Мы нашли пристанище в городе. Квартира в подвале, которую мы, правда, были вынуждены делить с семьей из Истрии, обладала по крайней мере одним преимуществом: в ней не сыро и даже зимой нам удавалось сохранять постоянную температуру, державшуюся и в самый лютый мороз, так как комнаты были построены из известкового туфа.

Мы ели хлеб из темной муки, а по вечерам – суп из крапивы с кореньями. Днем перебивались желудями или бобовыми, которые подбирали, где только могли, и перемалывали в муку, чтобы готовить из нее нечто вроде каши, к которой мы подавали маленькие корнеплоды. Ботинки вскоре стали роскошью, и даже зимой приходилось довольствоваться сабо и чулками, которые мы мастерили себе сами из старых тряпок и пеньковых веревок.

Работы я найти не смог, во всяком случае такой, которая заслуживала бы этого названия. Мой невысокий рост лишал меня многих возможностей, например подвизаться грузчиком или носильщиком. И наконец, я пал так низко, что взялся за самую грязную работу, которую не хотел выполнять ни один римлянин, однако единственную, на которой я по сравнению с крупными отцами семейств имел преимущество: я стал трубочистом.

Тем самым я стал исключением: трубочистами и кровельщиками работали обычно люди из альпийских долин, с берегов озера Комо и Лаго-Маджоре, из долины Камоника, Брембана, а также из Пьемонта – то есть из очень бедных регионов, где голод вынуждал семьи к тому, чтобы заставлять заниматься чисткой труб своих шести– и семилетних детей: они без угрозы для жизни могли пролезть даже в самые узкие дымоходы.

Одаренный детским ростом, но обладающий при этом силой взрослого человека, я мог как никто другой выполнять работу по всем правилам искусства: я проворно протискивался в самые узкие шахты и ловко вскарабкивался по покрытым сажей дымоходам, да и скоблил я лучше любого ребенка, очищая черные стены вытяжного колпака и дымовой трубы. Кроме того, мой небольшой вес предохранял черепицу от повреждений, когда я взбирался на крышу, чтобы прочистить или отремонтировать трубу, в то же время я меньше опасался упасть и разбиться, как это, к сожалению, слишком часто случалось с юными чистильщиками каминов.