Верховья - [88]

— Все, — тихо сказал в трюме Олег, но Семен и Стрежнев его услышали. Он вылез наверх. — Завтра от директора головомойка будет. Нужны дополнительные аккумуляторы... Может, на электростанции раздобудем?

Механик электростанции аккумуляторов не давал. Пришлось звонить главному инженеру на дом, чтобы он разрешил. Потом еще раз пришлось звонить ему же, чтобы в гараже выделили машину везти эти аккумуляторы.

Нагрузились и выехали уже в сумерках. На размокшей дороге заносило, встряхивало. Возле склада горючих материалов в черной страшной луже сели — ни вперед, ни назад! С машины сошел и выбрел на берег только Олег в сапогах с длинными голенищами. Потом он вернулся, на себе перенес Семена. Снова пошли в гараж, просили трактор, не скоро вызвали из дому тракториста....

Добрались до катера совсем ночью. Немой, виноватый, он все так же дремал у ночной гривы. Берег был совсем пуст, в будке не светилось и огонька.

Пока сгружали, пока по трапу затаскивали аккумуляторы на палубу, а потом спускали их в трюм, Стрежнев все время ругался. Он проклинал не только эту весну и начальника, а всю свою жизнь... Отводил он душу и после, когда ночным, чавкающим под сапогами лугом брели они снова с Семеном на брандвахту, которая уж обоим осточертела.

Семен же ничего не говорил, только время от времени ожесточенно сплевывал на сторону. И Стрежнев даже сквозь зло удивился его терпению, не мог понять, что за каменная натура была у Семена.

А Семен тайно проклинал себя, что не уехал в Тюмень вместе со всеми, сразу после смерти Панкратыча.

Когда в темноте добрались до старицы, брандвахты не было на месте. Была пустая вода и вокруг ночь. Даже сесть было не на что.

— Так ведь Федор и говорил утром-то... Как это забыли? — удивился Стрежнев. — Да ну как не забыть, — весь день в таком аду.

— На катер надо, — сказал Семен.

— Замерзнешь, не топлено... И дров, дураки, не заготовили.

— Ну, пошли в поселок, в общежитие к линейному.

— Спят все. Булгачить-то... Да, наверно, и места нет. Кто нам припас? Пойдем вон в контору хоть, на столах переночуем, немного осталось уж, — сказал Стрежнев.

— Все равно на чем, — согласился Семен.

Пожилая сторожиха открыла им, и они поднялись на второй этаж. В конце коридора возле окна стоял стол.

— Вон ложись на стол-то, а я на полу, — сказал Семен и лег возле стены. Потом одумался, встал и перешел поближе к печке. Положил под шапку два полена и тут же затих.

Стрежнев развернул возле окна стол, снял с себя фуфайку, сунул ее в изголовье на подоконник и тоже прилег.

Уснули быстро. И когда поднялась к ним снизу сторожиха, они уже ничего не слышали. Она поглядела, потом сходила вниз и осторожно подсунула под голову Семену какую-то одежонку.

Часа два от силы спал Стрежнев. Среди ночи неожиданно очнулся не то от увиденного во сне, не то от предчувствия — казалось, все гибнет, вся жизнь, и надо вставать, что-то делать. Скорее, а то...

Нет, ничего страшного не было. Было просто наваждение — все та же неотступная дума, что последняя навигация кончается.

«Но не жизнь же... — подумал с радостью Стрежнев. И удивился, что не смог этого осознать и различить до сих пор. — Просто вышли годы, отплавал, сколько положено, вот и все! Закон для всех. А уж сколько буду жить, это мое дело. Тут мы еще подумаем... — рассуждал он, сидя на столе и закуривая. — Что ж, на берег так на берег. Не я первый... Только что делать-то буду? Куриц гонять по огородцу? За грибами, за черникой ходить с Анной?.. Та-ак...»

И он представил, как будут они рано утром приходить вместе с Федором к караванке на берег, где собираются перед выходом в рейс все капитаны и шкиперы. Курят на скамейке, спросонья зевают, глядят на притихший затон, на свои катера, где матросы растопили уж печки. Все ждут указаний начальства, звонков из диспетчерской...

Потом, уяснив все, капитаны один за другим, не спеша, вразвалку сойдут, разъезжаясь ногами по песку, к своим катерам, пройдутся для порядка по палубам, пнут что-нибудь походя, чтобы указать матросу: «Убери!» И все спустятся к двигателям в машинные отделения.

Бодро схватятся, заурчат движки, все бойчее, забористее зафыркает возле бортов вода от выхлопов... И один по одному отойдут катера от берега, развернутся и, разгоняясь, все круче наводя волну, убегут, скроются за поворотом, и останется над водой в затоне только тающий легкий дым да пустая ненужная тишина...

«Ну, две жизни тоже не проживешь», — как бы оправдываясь, подумал Стрежнев и вздохнул.

Протопленные с вечера печи все больше нагревали контору.

Семен, как лег, не ворохнулся, спал, глубоко дыша. А Стрежнев тихо ходил по коридору, думал. Становилось уже жарко, он расстегнул китель, а потом подошел и распахнул окно.

Совсем рядом возле окна думали старые понурые сосны, мирно переливал ручей, стекая по их корням с яра. Тепло было.

Стрежнев слушал ночь и старался представить, какая она, весна, на берегу, вся целиком. Он думал, взвешивал все весны, какие помнил, и выходило, что они очень похожи. Почти всегда, как только проурчат в верховья катера, безудержно прибывает в реке вода. А потом за две недели отгорланят по низинам зажоры, отворкуют в безлунные теплые ночи обессилевшие ручьи, подсохнут по боровинам рыжие вилочки палого игольника. И за какую-нибудь ночь разом брызнет из голой, еще холодной земли первая зелень. Любопытные зеленые клювики проткнут прошлогоднее мочальное сплетение трав. Калужница бодро расправит в холодной воде лугового залива широкий, в ладонь, лист и зацветет под водой желтым наивным цветом...