Верховья - [85]

С каждым часом все гуще и медленнее несет рекой лед, все толще и крепче он. Вот-вот река схватится, и тогда... тогда ремонтируй, кто где остался, мучайся вот так, как с этой «девяткой».

Начальство не уходит с берега. Ночует тут же, в караванке, на жестком деревянном диване у телефона.

Караванный не чует под собой ног. У него хлопот больше всех: надо толком расставить на зиму весь флот, чтобы каждому было удобно ремонтироваться. Он должен знать, у кого какой будет ремонт: кого придется вытаскивать на берег, кого оставлять на всю зиму во льду.

Целой упряжкой, как собачья свора, тянут катера к затону тяжелый кран. Метр за метром пробиваются сквозь густой ледяной замес. Тянут весь день, вечер и ночь... Надрывно урчат перегретые двигатели, свистит в рангоуте ветер, обмерзают палубы, скрежещет и лопается вокруг лед. В кубрике не усидишь: кидает с борта на борт, а снаружи как будто бьет кто остервенело по железу кувалдой.

Все медленнее, неохотнее поддается отяжелевший кран: копится у него под днищем ледяная подушка, вырастает, упирается наконец в донный грунт — и с искрами лопаются в ночи стальные тросы! Распахиваются на катерах двери рубок, и летит в ночь чей-то, как с яру сорвавшийся, отчаянный крик: «Разделывай!.. Выбирай!..» И мечутся по ледяным палубам люди, летают тени, дробно стучат тяжелые сапоги, кинжально полосуют тяжелую тьму ночи прожекторы...

Но вот наконец все в сборе. Все в затоне. И валятся измученные люди где попало: на стулья, скамейки, прямо на пол жарко натопленной караванки.

Умаялся затон. Утих. Спит.

Мертвеет в призатонской гриве последний обреченный лист на дубах. Прибрано, просторно-тихо по темным лесам вкруг затона. Задумчивые сосны глядят с соседних увалов на свою раздетую братию — отмахавшее жарким каленым листом редкое чернолесье.

Изредка, будто примериваясь, робко взглянет с холодной вышины на землю месяц и снова потонет во тьме — маленький и далекий, с чужим отрешенным блеском.

И в этот краткий миг вспыхнут, будто янтарным лаком залитые, лесные озерины — так чист и гладок на них первенец лед.

Ждущая молчаливая стынь.

И только на реке, на самом ее стрежне, где еще недавно бился караван, идет неусыпная борьба тяжелеющего льда с течением.

Сопит, рушит, скребет... Но все слабее, глуше.

И вот в самый потаенный час полночи жиманет мороз едва ползущую, задремавшую было ледяную дорогу, схватит ее с обеих сторон, и все — крышка, до новой весны!

Ледостав.

Смелеют на стынущем пологе ночи звезды. Дрема одолевает леса. Вялость одолевает в озерах рыбу. Колдовски блещет стеклянная полировка молодого льда, дразнит высокое стальное лезвие месяца. Кажется, все затаилось, прислушивается к молчаливому ходу ночи, ждет...

Осторожной мягкой поступью выкрадывается на лунную мутно-зеленую полосу озера, будто на единственную просеку в ночи, в нетерпеливом любопытстве лиса. Нюхает призрачный лед, озирает всю его темную пустыню, слушает.

И чу! — откуда-то, не понять и откуда, будто со дна озерной пучины, нарастает странный, непонятный гул. Он, как неуловимый и тайный дух, скользит, несется, едва касаясь гладкого льда. Все ближе, ближе... кажется, уже со всех сторон. И вдруг — таааа-у!.. Как электрический разряд, проскакивает что-то под пружинистой лисьей лапой. Вздергивается остроухая тонкая морда, но далеко уже черная молния трещины. И все равно хитрым зигзагом кидается ночная ищейка на спасительный берег...

И опять два зеленых призрачных огонька тлеют в прибрежных кустах, стерегут заодно с луной страшный своей обманчивостью ледяной первопуток.

Ледостав...

А утром в отоспавшемся, отдохнувшем затоне закипает на несколько суток новая суматошно-праздничная жизнь — начинают «морозить рули».

Резок после жаркой, до кислоты прокуренной караванки ядреный, дрожью прохватывающий, морозный воздух; каменно тверд перемешанный за лето множеством сапог и ботинок сыпучий песок.

Спешно, весело идет на всех судах последняя приборка: парят, скребут, моют... Тушат котлы и печки, выбрасывают на лед остывающие угли. Спускают из уставших двигателей воду, подметают палубы, вымывают и протирают насухо трюмы — до последнего закоулочка!

Лишь после этого придирчиво принимается каждое судно строгой комиссией, сдается до новой весны затонской охране. И, как подписан акт сдачи, начинается на каждом холодеющем судне праздник. По мерзлым скрипучим трапам с бетонно твердых песков или прямо со льда лезут на свои катера старые капитаны, пропахшие маслом и гарью механики, молодые бесшабашные матросы.

Уже неуютно в настывающих кубриках и рубках, какими-то тайными щелями вытянуло из них тепло. Непривычно тихо на всем катере: нигде не капнет вода, не треснет грозой приемник. Катер будто умер.

Но команда на месте, в сборе.

Не произносится длинная речь, приберегаются до поры разговоры. Сосредоточенны, серьезны усталые лица. На любой посудине все ждут в этот момент лишь одной фразы, которую, как команду, произнесет старший судна — капитан или шкипер.

«Морозим рули!» — скажет он. И в ответ все разом вздохнут с облегчением.

Последний день навигации закончен. С этой минуты все вроде бы уже и не на работе. А просто собрались свои, затонские люди, чтобы обсудить, подытожить навигацию, поговорить в открытую, все выяснить, успокоить на целую зиму душу.