Верховья - [6]

— Ты чего тут, на каникулах?

— Да не-ет... В общем, да, — замялся Мишка.

— Ну и правильно! Плюнь на всю учебу, пошли весновать. Скоро котомки на спину, голенища от сапог в руки — и повалили! Через неделю сары[1] в кармане звенеть будут. Идешь? Ракешки[2] в лесах попьем, погуляем.

Шаров рассуждал так, будто ему и леса те, и реки, и сама весновка давным-давно знакомы и будто работа эта не более чем прогулка.

— Иди к Княжеву, запишись, и скоро отвалим, — советовал он Мишке все с той же бесшабашностью, улыбаясь широким веснушчатым лицом.

За два поля, которые одолел Мишка против ветра, добираясь до Веселого, он окончательно решил зайти к Княжеву сразу же по пути — благо, жили в одной деревне.

Княжев в свою бригаду не очень-то брал и далеко не всех. Отложив в сторону резиновый сапог, он вздохнул, как-то украдкой оглядел тощую фигуру Мишки и сдался.

— Ладно, собирайся. Как-нибудь... Без отца теперь. Ученье, значит, бросил? Гляди где лучше-то, выбирай. В лесу тоже ребра ломит, еще покрепче, чем в колхозе.

Княжев значился бригадиром сезонников уже больше десяти лет, втайне гордился этим, потому что в деревне был на особом счету: имел право набирать себе, кого захочет.

С отцом Мишки, Андреем Хлебушкиным, они гуляли вместе в парнях. Дружбы особой не водили, но и по праздникам морды друг другу, как это частенько бывало здесь, не били. Уважали один другого на расстоянии, по-мужицки, и никогда эту условную межу, разделявшую их, не переступали.

Княжев и с Мишкой нянчиться не собирался, пусть видит все сам и соображает.

Они уходили все дальше от родных мест, и Мишке казалось, что теперь он навсегда удаляется от прежней жизни, навсегда отрывает себя от детства и всех неправильностей, что были с ним. Миновали поля, овраги, перелески, колокольни церквей в селах... Не останавливались даже у магазинов, хотя наверняка кому-то и надо было кое-что купить. Княжев думал об этом, но боялся: вдруг соблазнятся, купят водки, а этого в дороге никак нельзя. Надо было идти и идти.

А в лесу, куда они шли, все еще было нетронуто бело и безжизненно. Еще нигде не было видно земли. Но сегодня с утра солнце, поднявшись выше высоких вершин, начало упорно нагревать хвойную шубу леса. И таившийся по низу сосен ночной морозец быстро спрятался в чащи, а снега начали влажнеть, наливаться изнутри податливой тяжестью. Подтаивая, они оседали большими площадями с неожиданным широким «шухом», пугая птиц и мышей.

За бараком, в глубокой снеговой ложбине, еще с первым теплым дождем начала копиться робкая снеговая лужица. Сегодня на поверхности этой лужицы растаял тонкий прозрачный ледок, и вся она заиграла под солнцем, будто дрожащее зеркало. Поверхность ее и в самом деле шевелилась, потому что со всех сторон из-под снега невидимо сочились в нее тонкие струйки: снег «потел».

Когда воды скопилось много, она пролилась в соседнюю ложбинку, и получилось маленькое синее озеро, в котором уже отражались и белое облачко над вершинами, и недвижная, тяжело нависшая лапа ближней сосны. Но вот снежница начала убывать, зеркальце сморщилось, и показалось ледяное дно — вода усочилась под снег.

А солнце становилось все ярче, теплее, почти отвесно поднявшись над вершинами. Прошел час, а может, два, и снег по всей ложбине вдруг с тяжким вздохом осел и зашевелился, оползая вниз, словно пробиралась под ним огромная змея, невидимая, но сильная. Отяжелело, посинело русло ложбины, и вдруг, будто нож, сверкнула напористая струя. Вмиг она осмелела и побежала открыто, пожирая перед собой набухающий снег и все смелее заигрывая с солнцем.

Так, в снежном, заледенелом русле лесной малой речушки Шилекши родился первый весенний ручей. Он еще не знал под собой земли, катился по льду и затвердевшему снегу, убегая под сугробы, слепо тыкался в занесенные кусты, корни и вновь вырывался наружу среди наивно белеющих снегов. Один с хозяйской деловитостью прокладывал себе путь среди удивленной зимы.

В полдень, выюркнув из-за высоких вершин, опустилась на снежный поток утка-кряква. Накануне весь день она летела вдоль Волги, еще заснеженной, но уже почерневшей, потом свернула в Унжу и к ночи опустилась на снежную озерину в поле, совсем рядом от дороги. Она чутко спала, набиралась сил, пока не согнала ее толпа мужиков. Это были весновщики Княжева. Утка взлетела и устремилась дальше на север, опять вдоль реки. На заре она еще дважды присаживалась в полях, полого спускавшихся к реке, и жировала, а к обеду безошибочно приводнилась на родней своей Шилекше. Тут она появилась на свет два года назад под густой древней можжевелиной — за кочкой среди корней. Это и был ее дом, ее родина.

Теперь она мылась, плескалась в новой воде, охорашивала себя, бережно пропуская каждое перышко через клюв. Наконец-то позади был ее великий рискованный перелет. Сколько стран и границ миновала она, сколько городов видела сверху. Но еще больше видела лесов, озер, рек... И среди их множества всегда помнила свою маленькую лесную речушку и свою большую можжевелину возле нее.

Накупавшись, утка сунула голову под крыло и задремала на солнышке в тихой заливине под затопленным кустом тальника. Это была ее первая настоящая весна. Прошлой весной, когда она впервые летела домой в семейной стае с теплого моря, случилась беда. Рано утром кто-то стрельнул по стае из густых зарослей с берега. Она видела, как подбросило впереди летящую мать — вскрикнув, та тут же вывалилась из стаи вниз и упала на тихое зеркало алого на заре лимана. Но самого падения матери утка уже не видела, потому что почти одновременно почувствовала страшную боль в голове. Одна из дробин угодила ей в левый глаз, и утка, взмыв от боли выше всех, обогнала стаю. Она долго летела в открытое море и приводнилась там совсем одна. Напрасно она опускала голову в воду и раскрывала там клюв — боль не проходила, а кровь багровой мутью расходилась вокруг головы. Тогда она подставила глаз солнцу и впервые не увидела его, а только чувствовала тепло. И это тепло ее понемногу успокаивало.