Верховья - [5]

Ни в техникуме, ни дома с отцом и матерью мыслями своими он не делился. Но с каждым днем все больше чувствовал, что куда-то несет его совсем не в ту сторону, что с ним делают совеем не то. Преподаватели и мать с отцом — будто бы все уже давно решили, как ему жить, не спрашивая его, уверенные в себе. И за это Мишка затаил в себе обиду на всех взрослых, за их своеволие распоряжаться чужой судьбой.

Кончилось все тем, что он из техникума ушел. Сам, ни с кем не посоветовавшись (все равно выгонят — решил про себя). И ушел в самое неподходящее время.

Была зима, декабрь, скучные подслеповатые дни. Уже полтехникума перемогалось, болел гриппом и Мишка, чего с ним раньше никогда не бывало. Будто в бреду он собирался домой. И целый день шагал от последней автобусной остановки по пустынному заснеженному большаку. Еды с собой почти никакой не взял, старый домашний чемодан оттягивал руки, перед глазами плыло, а впереди необозримо белели безжизненные поля. Мишка совсем выбился из сил: дорогу замело напрочь, а болезнь, видимо, все усиливалась. К вечеру едва дотащился до леса. Но это был уже свой лес, куда ходили с отцом за шишками. Сколько раз вспоминал его Мишка в городе. И как только дошел, привалился к широкому шершавому стволу сосны и забылся. Так хорошо было. Сосна глухо шумела, иногда стряхивала на Мишку мягкие комки снега, а он сидел и улыбался как блаженный в горячечном полубреду. Стало как-то невесомо легко, будто и не бывало города, техникума. Он не думал о предстоящей ночи: знал, что доберется, пусть ползком (чемодан можно оставить в лесу, никто не тронет). Домой и тянуло, но и боязно было. Что сказать отцу с матерью? И лучшим местом показался сейчас лес: тут можно обдумать все. Мишка наломал сухих сучьев, разжег старой газетой костер и, сев на чемодан, стал греться. Ах, как по-родному трещали сучья, как удивительно пахло дымом! В чемодане была домашняя кружка и пачка сахару. И он решил, как делают охотники, вскипятить чай. Сидел, подкладывал в кружку снег, сахар и помешивал сухим сучочком. А потом пил и пил. Он выпил подряд три кружки сладкой воды, пропотел и забылся коротким сном, сидя на чемодане перед догорающим костром. Спал, потеряв ощущение времени, но удивительно сладко, облегчающе. Может, и сидел-то недолго, но в лесу стало уже смеркаться. Он подхватил чемодан и двинулся дальше. Шел и все дивился: болезни вроде бы уже не было. Была какая-то непонятная легкость и в душе и в теле. И он боялся остановиться, чтобы не потерять всего этого.

К дому подходил в густых декабрьских сумерках. И даже рад был этому: никто не встретит, ни о чем не спросит. По деревне уже горели огни. Со знакомым до боли скрипом открыл он дверь родного дома. Боялся встречи с матерью, чтобы не напугать ее, но она сама вышла на мост, всплеснула руками.

— Совсем?

— Да... — понурил голову Мишка.

— Отцу не говори, — сказала она, будто роковую черту перешагнула. — Умрет, наверно... Как жить-то теперь будем?

Эти слова оглушили Мишку. Невесомо, как во сне, вошел он в избу и увидел отца на кровати, лежащего на спине с закрытыми глазами.

Отца с неделю как привезли на машине. Поздним вечером раздался в мерзлое окно осторожный стук. Мать напугалась, глянула в окно и узнала Княжева. С лесосеки, где отец попал под падающую сосну, его увезли на тягаче в медпункт, а потом отправили домой, и Княжев еще в дороге понял, что везет его умирать.

Мишка не знал, как теперь быть. Отец редко приходил в сознание и ни о чем не спрашивал, а только глядел на Мишку — подолгу, как бы о чем-то молча разговаривая. Он пожелтел, зарос щетиной, исхудал. Все дни в доме было тихо, только изредка мать или Мишка протяжно вздыхали. Медленно тянулся рассвет, а потом так же долго смеркалось, словно и не было дня, а только переход одних сумерек в другие.

Изредка приходила фельдшерица, делала уколы отцу и тихо, будто виноватая, уходила.

Пришел март, в окно заглянуло солнце, и отец повеселел. Мать с Мишкой обрадовались, решив, что пойдет он теперь на поправку.

Но прижали свет снова метели, и однажды ночью, никому ничего не сказав, отец умер.

...Ныли санные полозья, переваливаясь через сугробы, усатая от мороза лошаденка, попыхивая паром, усердно тащила сани с сосновым гробом на сельское кладбище. Как просто и буднично совершался этот извечный обряд. У Мишки не было даже слез, душа, казалось, пропитана болью насквозь, как осенняя полынь горечью. Он считал себя виноватым во всем, считал, что все началось с его ухода из техникума, и боялся взглядывать на мать. Мать видела все это, понимала, но сил жалеть Мишку у нее уже не было. Пытаясь успокоить его, она неожиданно переходила на грубый истошный вой, сгибаясь, закрывала лицо руками, будто пряталась от жизни. А куда спрячешься?

И они скоро поняли это оба. Сиротство заставило обоих по-новому взглянуть вокруг. Удивляясь друг на друга, уже через неделю деятельно взялись они обеспечивать свою жизнь. Будто отодвинули горе и слезы на другое, более позднее время. С утра до вечера пилили дрова, возили на санках солому с фермы, вымыли избу...

Однажды, как раз в сорочины, возвращаясь из села с кладбища, встретил Мишка своего бывшего одноклассника Витьку Шарова. Шаров, окончив восемь классов, жил с матерью, работал в колхозе. Ни уезжать из деревни, ни поступать куда-то учиться не собирался. Жил да и все, особо ни о чем не задумываясь. Даже десять классов не торопился оканчивать. Увидев Хлебушкина, он обрадовался, лихо хлопнул его по плечу и тут же набросился на Мишку, не дав ему опомниться.