Верховья - [23]

«Старики — они не дураки, надо за ними следить...» — подумал Мишка.

Одному было хорошо и работать и думать. И Мишка, разворачивая на ходу бревна, вспоминал мать, как она там одна кормит скотину, ездит с санками за соломой. «Чай, уж ждет со дня на день...» Мишке опять представилась теплая своя изба и топящаяся печка ввечеру. «Возле дома, наверное, уже вытаяла луговина, по ней бегают прилетевшие скворцы, и ветер тихо шевелит сухие былинки возле их крапленых голов...» Опять захотелось домой... Ему начинало казаться, что больше на весновке не найдет он ничего нового, что все уже испытал, все понял. Как старик, подумал он о себе безо всякого чувства и интереса: «Все уже видел: деревню, город, весновку... Чего еще?»

Он чувствовал, что рождалось в душе холодное безразличие ко всему. Прежнее душевное одиночество вернулось и здесь, в лесах. Он боялся в этом себе сознаться, боялся, что это навсегда, а если навсегда — тогда и жить дальше не стоит. Весновка была единственным неиспытанным путем, по которому он хотел выбраться на торную дорогу жизни. И вот она оборачивалась чем-то будничным, как и все в этом мире. Казалось, не осталось ничего интересного в жизни, все было обман... «Все хорошо, пока не подойдешь к этому вплотную».

День заканчивался так же, как и начался, — в каком-то тяжелом раздумье лесов и неба. К вечеру влажно потеплело, снег раскис, с сосен закапало, все стало мокрым: лицо, руки, фуфайка, штаны.

И вечерней зари не было. У Настасьи, красота которой была единственной тайной отрадой Мишки, болела голова. И Настасья жаловалась мужикам, как бы оправдываясь за свою сегодняшнюю невеселость.

Мишка, сидя за столом, вяло жевал и, глядя в окошечко на поляну, думал: «Который уж день мы здесь?..» Старался подсчитать и не смог, запутался.

Рано поужинали, рано легли спать.

А над темной крышей барака нескончаемо ползли низкие тучи, и древние тугие ветры текли и текли куда-то. Они шли сплошным упругим потоком, влажно овевая темные стены барака, вытаявшие пни и косматую черную гриву одинокой сосны.

В эту ночь Мишка спал неспокойно, бредово: то видел себя дома с матерью и отцом, то снова в городском техникуме, то в старой деревне... Наверное, потому, что мать в эту ночь не спала вовсе: как легла с вечера на печь, раздумалась, так и провздыхала до рассвета.

А может быть, напористый мокрый ветер прилетел с Шилекши на взгорье Веселого Мыса, и непокой Мишкиной души передался чуткому материнскому сердцу. Или же вскрытие рек изменило что-то в мире и не давало покоя зверю, птице и человеку?.. В смене времен года всегда есть что-то болезненное, тревожное.

Мать и сама не знала, с чего это, но виделась ей в эту ночь тоже старая деревня, детство, как с горы на санках каталась. Вспоминала войну; сколько мужей не вернулось в деревню — обе соседки остались вдовами. А ей повезло. После войны родилась дочь, выучилась, вышла замуж за моряка. Вот только домой ездит все реже и реже: далеко живет, на Сахалине. Хотели с отцом еще одну дочь на старость, а получился Мишка. «Незадачливо начал жить, — горевала мать. — Куда ему теперь. Надо в колхозе до армии, а потом сам пусть решает... Мал еще, как он там справится наравне с мужиками?» Потом она вспомнила свекра, как тому перед самой войной сломало ногу в лесу тоже упавшим деревом. «Да что уж это у нас все лесом убивает, уж не рок ли какой над нами»! И мать напугалась, что и с Мишкой что-нибудь случится: «Не надо было отпускать... Прожили бы...

15

Княжев давно ждал Чекушина. Он ждал его в первые дни, когда тот обещал подвезти к бараку проволоку и цепи. Теперь, когда выпал снег, он вспомнил, что обещал Чекушин рукавицы для бригады. Но и этого не было. Мастерил Чекушин на этом участке впервые, и Княжев еще не знал его в работе. Теперь начал понимать.

Расчет у Чекушина был свой. Во-первых, он догадывался, что мужики сейчас ругаются из-за брошенных на лесной дороге проволоки и цепей. «Но если прижмет, сами перетащат». И о рукавицах Чекушин помнил. Но выдавать их княжевцам не хотелось: во-первых, слишком малый срок они работали, а рукавиц не хватало и кадровым сплавщикам. А особенно лесорубам в зиму. Значит, можно было сэкономить. И Чекушин тянул, хотя душа о Шилекше у него болела. И он бывал на ней и знал, как идет дело, но бригаде на глаза не показывался. Почти каждый день он приходил на Лух, где работали кадровики, спрашивал их, как поступает лес с Шилекши. Иногда берегом поднимался по Шилекше вверх, оглядывал русло и скорее уходил. Каждый раз проверял брошенные на дороге проволоку с цепями и огорчался, опять увидев их тут. Но когда пропали два круга и увидел следы от санок, успокоился: «Теперь перевезут все...» И он ждал, потому что по-прежнему тянуло его к Настасье. Пожалуй, раз в году, весной, и была у него такая возможность — увидеть ее наедине и попытать еще раз в стороне от поселковых глаз. Еще с нетерпением он ждал дождя: дождь быстро съел бы снег — напугал весновщиков (по земле на санках железо не повезешь), а тут и ему, Чекушину, идти по лесу будет намного легче, не бреди снегом выше колен...