Верховья - [18]

После обеда переходили, залезали на все новые штабеля, оставляя после себя непривычно низкий, усыпанный сосновой корой берег. До вечера, казалось, еще очень далеко. И Мишка неожиданно для себя вдруг стал догадываться — это катание бревен с брызгами выше штабелей, вначале показавшееся детской игрой, может превратиться в настоящую каторгу. Отдохнувшее было с ночи тело уже вновь начинало ломить от усталости и боли. Руки отказывались держать багор, шест вываливался из пальцев, казался толстым, тяжелым...

Мишка давно уже ждал, когда Княжев крикнет свое обычное: «Хватит!» или «Оставь на завтра». Но Княжев все катал и катал — молча, размеренно, будто мечтал о чем-то в работе. Вот уже солнце совсем ушло за вершины, длинные тени от сосен перехлестнули реку, а Княжев будто забыл, что ему надо скомандовать. Он отошел в сторону, не спеша снял рукавицы (он один из бригады работал в рукавицах) и стал закуривать. Подошли к нему и другие и тоже закурили. А на двух других штабелях еще докатывали последние ряды. Тогда Мишка понял, что Княжев потому и не командует, чтобы закончили они там. Да и неловко, наверное, было кричать в лесу теперь, когда все уже утихомирилось.

Ласково двигалась возле штабелей Шилекша, уносила последние бревна. Пожуркивала вода, огибая полузатопленный штабель вверху, бревна иногда глухо бумкали, сшибаясь на повороте.

День уходил из лесов и, уходя, оставлял в самых непролазных чащобах тяжелый влажный сумрак, плотную тишину.

Слабой неровной тропинкой, тонувшей в снегу, возвращались на поляну. Устали так, что не хотелось даже переговариваться, только шуршала под сапогами подмерзающая к ночи снежная каша, да изредка глухо хлестала по фуфайкам отодвигаемая по очереди тяжелая сосновая лапа.

Как ничтожно малы были этот барак и сама Шилекша среди вечнозеленого массива леса! Будто сухая сосновая шишка в траве, доживал в хвойном царстве лесов этот потемневший присадистый дом. Сколько судеб и снов перевидели его потемневшие бревенчатые стены — сколько жизней промелькнуло тут веснами! И все ушло, кануло в реку времени, угасло, как весенний шум ветра в вершинах сосен.

Этой весной, когда мужики пришли сюда весновать, в мире как обычно совершались своим чередом великие и малые события: войны, пожары, землетрясения. Где-то круглосуточно шумели, неслись оголтело в своей жизни миллионные города. Мир спешил судорожно, безумно...

А для них не было ничего важнее Шилекши и штабелей на ней. Эта река и поляна были для них сейчас центром мироздания, центром их жизни. И это ощущение ясности и правоты своего дела, правильности своей жизни давало им душевное равновесие и неосознанное ощущение своего нравственного превосходства перед многими людьми. Они ничего не говорили об этом, но хорошо понимали, что если бы все жили сейчас так, как живут они, все в мире было бы ладно.

Может быть, один Мишка только и мучился среди них неустроенностью собственной жизни и искал в ней свой особый и верный путь. Ему казалось, что большей беды, чем его, в мире не существует, и нужно скорее наладить свою жизнь, и тогда все вокруг станет хорошо и просто.

Как и вчера, поужинав, весновщики сразу ушли спать.

А Мишка опять остался на поляне. Надо было обдумать, обозреть мысленно прошедший день, — взглянуть на жизнь, куда она опять несет его, тащит вместе со всеми. Туда ли?

Он сидел напротив барака, на своем излюбленном чурбаке, где затачивали шесты, и думал. Возле барака белели несколько шестов. Мишка видел, что несли свои шесты с реки опять Сорокин, нес Ботяков и еще кто-то — двое или трое. Он знал, что несли они пересадить их или поправить насадку. Но зачем нес Сорокин, зачем поставил он свой шест возле крыльца, отдельно ото всех? Пошел поглядеть. И когда взял шест в руки, не поверил себе: шест был легок, будто камыш. Руки совсем не чувствовали его веса, дерево было сухим, теплым. Изумленно Мишка перекидывал его с руки на руку, размахивая им в воздухе, — легкость была не кажущейся.

Мишка подумал, что и вчера лег позже всех и сегодня задерживается и скорее побежал в барак. Через пять минут он уже спал младенчески-глубоким, облегчающим душу и тело сном.

И все в этом мире спало. Где-то на краю Веселого Мыса тревожным и тяжелым сном спала его мать, и во сне привыкая к своей вдовьей доле. Нахохлившись, дремал под своей излюбленной елью старый задиристый тетерев.

В ямке под можжевелиной, сунув под крыло клюв и повернув голову здоровым глазом вверх, чутко дремала утка. Еще с вечера она раздвинула клювом старую рыжую хвою и шишки, пособирала сухой травы, высохших листьев, уложила все это на дно ямки и присела тут, вобрав лапы в теплый пух. Она чувствовала, что это ее самое родное место на земле, и готовилась завить здесь свое первое гнездо.

11

Княжев привык к жизни относиться спокойно и вдумчиво. Образования большого он не имел, с детства работал в колхозе и сезонно на сплаве. Отвоевал войну, был ранен, не сильно, вернулся, и опять жизнь его шла старой колхозной дорогой. Дочь была давно замужем, сын оканчивал университет, и оставались они с женой вдвоем. Работы он никогда не боялся и надеялся в жизни только на себя, на свои руки и ум. Бригаду набирал всегда по собственному разумению, пеструю: на каждый «параграф» — своего человека. Другие бригадиры над ним смеялись, но он от давнего правила не отступал. Лукова брал как своего заместителя по работе и главного организатора, Сорокина — для ума, Шмеля — для веселья, Шарова и Хлебушкина — для побегушек, Ботякова — для силы, Пеледова — как знатока законов и главного экономиста... Все у него было рассчитано, проверено. И он не боялся со своим народом никакой весны, никакого сплава. Сейчас он видел, что первый день на Шилекше прошел хорошо, вода была в рабочем уровне, люди осмотрелись и уже опробовали себя в деле. Он раньше всех лег, входил в норму после дороги и всех волнений и был уверен в завтрашнем дне.