Верховья - [15]

Каждое лето приезжали в Побочный дочери Пеледова, одна была замужем, и он принимал их с радостью. Так и жил.

О приходе бригады он узнал вчера вечером, как вернулся домой. В ночь собрался и вот с зарей шел на поляну.

Было еще очень рано, едва начался пятый час, но широкие окна барака уже обозначались синеватыми квадратами. Княжев только проснулся, сидел на койке и тихонько обувался. Когда надел оба сапога, тогда и подал по-военному команду.

— Подъем! — как громом разрезал он спящую тишину. Его слышно было даже на улице — ранняя ворона шарахнулась от окон.

Мишка, едва преодолевая разбитость всего тела, обулся и оделся, когда из барака выходили последние. Он не очень и спешил, потому что думал: «Все сразу в вагончик-столовую не уберутся, надо будет ждать...»

Он выскочил на крыльцо и насторожился, будто молодой зверек: в ноздри так резко ударило лесной морозной свежестью, что слегка закружилась голова. Заря только начиналась, и какое-то гулко-радостное алое торжество совершалось на небе, на поляне и по всему лесу. Но людей у крыльца уже не было, на столовой-вагончике висел замок, а возле угла барака белел всего один шест.

Екнуло у Мишки сердце, схватил он скорее шест — и отлегло: на самом кончике шеста был вырезан крестик «Х». Прислушался — шаги хрустели уже в лесу, по дороге к Шилекше. В бору догнал шедшего сзади всех Шмелева, пристроился за ним — никто даже не оглянулся. Тогда только и перевел дух.

Это было их первое утро в лесах, и они чутко вглядывались меж стволов, нюхали воздух и слушали лес, идя за своим вожаком. Княжев вел их уверенно, хотя и сам в нынешней весновке пока сомневался. Но он знал, что людям сначала надо вжиться в этот морозно-гулкий лесной мир, раствориться в нем, чтобы потом уж вершить свое дело.

Вышли к штабелю, забрались на бревна. Коричневая вода Шилекши все так же напористо, как и вчера, пробиралась меж снегов и деревьев. Она шумела на поворотах вверху и внизу. Шум стоял ровный, сплошной, но с нижнего поворота, который был виден им со штабеля, журчание было отчетливее и сильнее — тут течение подмыло левый берег и в воду упала молодая елка. Ее развернуло вершиной вниз, через ствол и лапы вода переливалась светлыми полотнищами, и все затихли, слушая это задорное воркование воды.

О чем они думали теперь? Они были на месте, у своей реки, о которой не раз вспоминали зимой. Сейчас она была рядом, у ног. Может быть, именно река больше всех научила человека мечтать, думать, соизмерять... Она была всегда деятельна, была в вечной терпеливой работе. Она научила человека плавать, использовать ее силу, она первая избавила его от оков земной тяжести. Но река бездумна, она с одинаковой удалью вершит и нужную и вредную работу. Думать должен был человек. И он думал. Века, тысячелетия... Много всего передумал. Теперь думали еще раз и они.

Луков, подойдя к воде, стал умываться:

— Глаза хоть промыть. Ну, ешь твою вошь, разгулялась как на свадьбе.

— Хорошо, будто на дрожжах прет, — отозвался Сорокин.

— Пусть дуроломит, нам легче, — задорно подхватил Чирок. — Вон как завивает, хоть мельницу ставь.

— Ну, кто не умывался? — шутя крикнул Княжев и полез со штабеля. Он снял шапку, помыл руки и влажной пятерней протер лицо. — Не больно тепла, — сказал, улыбаясь.

Еще кое-кто последовал его примеру, слезли со штабеля.

— А вы что, сухопутные?.. — крикнул Княжев тем, кто сидел недвижно. Взял свой шест и, как в детстве, плескуче ударил им по воде, обдав всех на штабеле дождем брызг. — Утирайтесь!.. Расходись по штабелям!

И пошли, кто куда, полезли через проваливающийся настовой коркой снег к соседним штабелям.

Мишка остался, где был, вместе с Княжевым, Шаровым, Луковым. Он еще оглядывался, отмечал про себя, кто куда пошел, а из-под ног у него уже брали бревно. Это была ровная и гладкая, будто литая, сосна. Княжев с Ботяковым с силой катнули ее пиками багров, и она, разбежавшись по стелюгам[3], хлопнула по живому зеркалу воды. Сквозь кисейную занавесь брызг Мишка увидел, как искорежилась вершина отраженной в воде ели и вся она волнисто закачалась, выпирая попеременно в стороны, будто резиновая, от вершины и все ниже, ниже — к другому берегу, где росла.

— Берегись! — Мишка едва успел отскочить, Ботяков с Чирком катили толстую прямую ель. Она разбегалась все сильнее (штабель был немного покатым к воде), с хрястом лопнула стелюга, и елка, на лету вращаясь, полетела в реку. Опять как выстрел плеснула вода — снова искорежило начавшее было выправляться отражение ели, а бревно, наматывая на себя прозрачную водяную пленку, отплывало от штабеля все дальше. Потом послушно устремилось по реке вниз. Мишка загляделся, и ему чуть не отдавили очередным бревном ногу.

Слышались такие же всплески и с нижнего, и с верхнего штабелей. Перепрыгнув бревно, Мишка побежал в начало штабеля.

Все бегали бегом, с азартом, и работа показалась Мишке веселой озорной игрой. Само собой получалось, что катали они бревна вдвоем с Шаровым. Всего на штабеле было три пары, Княжев оказался седьмым, но он только отковыривал бревна от штабеля, и их тут же подхватывали другие сплавщики. Работали быстро, брызги взлетали выше штабеля, дождем сеялись на людей, бревна, реку. Мишка не испытывал никакой неловкости. Ему казалось, что никто сейчас и не глядит на других: успевай только прыгать через бревна.