Верхние Саванны - [94]

То, что произошло дальше, под стать ужасам, преследующим по ночам и самых крепких мужчин. Пока те четверо срывали с Лаброша одежду, еще несколько под руководством негра-великана в белой накидке, — кажется, это была довольно грязная простыня, — складывали дрова и вбивали по углам кострища четыре кола. К ним и привязали за руки и за ноги вопящего надсмотрщика, повалив его на поленницу. Из толпы вышла женщина с сосудом на голове и вылила его содержимое на Лаброша. Это, вероятно, было масло, потому что светло-коричневая кожа жертвы стала блестящей.

— Они хотеть он поджарить, — заключил Понго: он совершенно невозмутимо следил за приготовлениями, которые вызывали такой протест у его хозяина. — Масло не давать жаркое подгореть.

Жиль, задохнувшись, с изумлением уставился на индейца. Никуда не денешься — в его жилах текла кровь ирокеза. И Понго не видел в подобного рода развлечениях ничего противоестественного, раз речь шла о противнике.

— Как будто кулинарный рецепт даешь… — упрекнул Турнемин оруженосца.

— Это есть рецепт кухня… ритуальный кухня: если враг умирать достойно, его мясо кушать хорошо — укреплять храбрость воины. Но он — плохой кухня. Трус. Он кричать! — добавил индеец и с отвращением плюнул.

И действительно, несколько факельщиков подожгли дрова, пламя лизнуло покрытое маслом тело, и раздались нестерпимые вопли. Жиль не выдержал и отвернулся.

— Твоя не прятать лицо! — теперь сам упрекнул его Понго. — Только женщина иметь право прятать лицо. Твоя есть мужчина и переносить много горя. Твоя это терпеть.

— А ты бы вытерпел, если бы на его месте оказался я?

— Твоя никогда нет на это место. Понго убивать твоя до… потому что Понго твоя любить.

Но этот человек не заслуживать жалость — он сам не знать жалость к другие люди.

Жиль нашел руку друга и пожал ее.

— Ты тоже дорог мне, Понго. Когда придет смертный час, я рад буду умереть рядом с тобой.

И, как ни странно, успокоенный, он перевел взгляд на освещенный не хуже театральной сцены двор. Появилась луна, и, хотя она пока висела красноватым диском на верхушках деревьев, свет ее добавлял трагической краски к происходящему. Однако самое страшное, как оказалось, было впереди.

Лаброш еще жил, когда его палачи перерезали веревки, которыми он был привязан к кострищу, и с трудом вытащили его из пламени. Человек в белой простыне опустился на колени рядом с потерявшим человеческое обличье телом, одним ударом мачете вспорол ему грудную клетку, запустив в нее руку, вырвал сердце и бросил его сбежавшимся на страшный запах собакам.

Лаброш отмучился, но и теперь его не оставили в покое. Негр в белом ловко искромсал тело широким треугольным лезвием и с церемониальной важностью раздал куски двум десяткам мужчин и женщин, казалось, едва державшимся на ногах и с многочисленными следами побоев. Они схватили их и принялись есть с ужасающей жадностью.

— Наверное, последние из тех, кто пострадал от рук этого мучителя, — сказал осипшим голосом Финнеган и закашлялся. — Эти несчастные вершат суд страшно, но часто справедливо.

Жиль вытер со лба пот, от которого щипало глаза. Теперь, когда жуткие крики стихли, ему было проще выносить кошмарное зрелище.

— Мы словно в ад заглянули, — прошептал Турнемин. — А что там с остальными? — спросил он у матросов, наблюдавших в другие окна за рекой, а потому избежавших вида этой сцены. А молодой Мулен еще и уши заткнул скомканными лоскутами от подушки, чтобы ничего не слышать.

— Никакого движения, — отозвался Жермен. — Они, вероятно, охраняют дорогу, чтобы мы не сбежали. С факелами, да при такой луне дом как на ладони, а в руках у них стрелы, луки, топоры. Как видно, ждут сигнала.

— Теперь наша очередь, — вздохнул Жиль. — Так просто нас не возьмешь. В любом случае, живыми не сдаваться. Все что угодно лучше, чем это…

Однако сигнала все не было. Несколько человек побежали к сараю, где Турнемин и Финнеган нашли трупы замученных, — значит, точно, их кто-то направлял, — но через некоторое время вернулись, разумеется, с пустыми руками. Толпа нерешительно заколыхалась. Жиль видел, как сотни глаз повернулись к немому закрытому наглухо дому.

— Господи Боже мой! — прорычал Жиль. — Если бы я мог с ними объясниться…

Его взгляд упал на Тонтона: тот по-прежнему лежал на полу, хотя давно уже пришел в сознание. Жиль схватил его за веревки и поднял на ноги.

— Ты работал надсмотрщиком и должен знать языки африканцев.

Круглые глаза мулата наполнились ужасом.

— Я?.. Да что вы! Нет! Нет!.. Я не говорю… не понимаю. Только Москит… и господин Легро, конечно. Я… умоляю… не ходите туда…

— Тебе что за дело? Может, такой случай больше и не представится. Они колеблются, и, черт меня побери, если половина, по крайней мере, не понимает по-французски.

— Интересно знать, где они его выучили, — рявкнул Финнеган. — Повторяю вам, Легро очень часто обновлял рабочую силу. Те рабы, которых вы сейчас видите, покинули Африку не больше года назад. Вряд ли они могли приобщиться к языку Вольтера; копаясь в земле под ударами плети.

— Ну и ладно! Я все же рискну. Наверняка те, что видели, как я утром вырвал кнут у Лаброша, тоже тут. Они меня узнают.