Веревочная лестница - [37]

Несомненно, могли претендовать на большее внимание и такие два пласта скрытой от общества культуры, как эмигрантская литература и литература бывшего андеграунда. Нам еще предстоит осмыслить этот феномен – но эмигрантская литература была, как вываренная кость, высосана обществом за пару стремительных перестроечных лет и отброшена за ненадобностью. Не только эмигранты «первой волны» и эмигранты-шестидесятники (типа Василия Аксенова или Владимира Войновича) были потрачены временем с удивительной стремительностью, но и писатели явно иной культурной ориентации, скажем, Набоков (или отчасти параллельный ему Саша Соколов), не вошли в культурный обиход нового времени. Художественная новизна (которая всегда пытается настроиться на волну «шума времени») оказалась невостребованной, лишней, неактуальной; вглядываясь в будущее, общество пыталось разглядеть там только загримированное под настоящее прошлое и в очередной раз разминулось со временем.

То же самое случилось с нонконформистской литературой, которая, несмотря на поднятый шлагбаум цензуры, по сути дела, так и не смогла преодолеть барьер, отделяющий ее от широкого читателя, а только потеряла былую поддержку своих «референтных групп» в лице полуоппозиционной-полулиберальной советской интеллигенции, которая с трудно ожидаемой быстротой отвернулась от литературы в ее модернистском или постмодернистском воплощении.

Тут необходимо опять вернуться к тому утверждению, которое связывало сужение области общественных интересов (единственно способной придать тому или иному культурному жесту общественное звучание) с переходом политики (и не только политики) из тайного в явное состояние.

И здесь мы касаемся одного из наиболее интересных аспектов сегодняшней российской действительности, который состоит в замене, рокировке тайного и явного, мистического и реального. Наиболее отчетливо это проявляется в именах. Огромное количество явлений российской (бывшей советской) жизни всегда обладало реальным, общеупотребительным именем (названием, обозначением) и именем тайным (олицетворяющим что-то находящееся под видимой скорлупой, но имеющее непосредственное отношение к сути явления). Последнее предполагает тенденцию к соединению тайного и – в большинстве случаев – истинного смысла.

Изменения, произошедшие и происходящие на наших глазах, – то, что весьма неточно обозначается терминами «перестройка» и «постперестройка» и символизирует переход от одной эпохи к другой, – на самом деле проявляются в уже указанной рокировке тайного и официального имени и, одновременно, в девальвации тайного и истинного смысла явления, ибо явление в результате этой рокировки как бы выворачивается наизнанку – мякотью наружу, грубой кожей внутрь, к душе. Далеко не все имело это тайное имя, зато все существенное, благодаря российской двойственности, имело тайное значение. И отсутствие подчас соответствующей терминологии (состояние неартикулируемости) не меняет сути дела.

Наиболее очевидный пример представляет собой то, что жило сразу под двумя именами – общеупотребительным и домашним, нынешним и когда-то существовавшим, скажем Ленинград-Петербург в советскую эпоху. Ленинград был не только официальным именем города, но и реальным местом, где жили люди. Петербург был не только бывшим именем, отнятым у города революцией, но и его тайным именем, душой, чем-то, что существовало внутри Ленинграда, подразумевая его истинное лицо и значение. Петербург-Питер обозначал особый приватный, фрондерский, подчас панибратский характер взаимоотношений с историей, архитектурой, старыми названиями улиц, дореволюционными ценностями типа чести, благородства, сословных различий – то есть с высокой культурой.

Этот Петербург как бы просвечивал сквозь Ленинград, мерцал, проступал (иногда выдаваясь вперед отделкой театрального зала, в котором время изменило только герб над сценой) самим зданием, целой улицей, неумело загримированной под ленинградскую. И когда стало возможно, многим показалось совершенно естественным вернуть городу его настоящее (то есть прошлое) имя в виде жеста справедливости: Петербург стал официальным именем, и Ленинград столь же отчетливо, если не более реально, чем раньше Петербург, начал проступать сквозь новое явление. И с течением времени выяснилось, что в этой и прочих заменах потери никак не менее ощутимы (и опасны), нежели преимущества. Тайное, став явным, оказалось засвеченным, как кинопленка, и потеряло не просто очарование, но и свое тайное (читай – истинное) значение. Переименованный город не стал Петербургом, не остался Ленинградом, он превратился в нечто третье, что тут же потеряло прелесть иллюзии, миража, просвечивающего сквозь щели неточного имени, уже не имеющего прежнего смысла.

То же самое произошло и со всем неофициальным, потаенным, пока политика в самом широком смысле из тайного превращалась в явное и вполне реальное дело.

Возможно, это чисто русская особенность – тяготение к тайному, скрытому под грубыми чертами никогда в целом не принимаемой реальности. И предпочтение, которое оказывается не называемому в полный голос, а подспудному, окликаемому лишь по необходимости, – своеобразная скромность. И одновременно разрушительное стремление все тайное сделать явным, заменить тайным реальное, душой – плоть, жизнь – раем и т. д.