Верден. Мясорубка дьявола. - [48]

Капрал предупреждает — будет больно, но придется потерпеть, если обе руки нужны. А то я будь–то сам не знаю! Что ж, будем терпеть, обе руки мне и впрямь лишними не будут. Все лучше, чем одна. Жером быстро и ловко ножом отрезает мне рукав шинели, стаскивая его с меня. Распарывает китель, открывая рану. Рядом с ним, еще два солдата, его помощники по медицинской части. Один из них раскладывает рядом со мной перевязочный материал.

— Ты вот, что, лейтенант, — говорит капрал, — ты не смотри на это. Хочешь, не хочешь, а твою дырку надо прочистить и залепить. Нож попробую продезинфицировать прокалив на огне и прополоскав коньяком, хотя имей в виду, этого совершенно недостаточно, я тебя предупредил. Морфия нету, он нужен тяжелым раненым, так что сунь в рот кусок дерева, все полегче будет, — обрадовал он меня доброй вестью и протянул мне кусок от какой–то палки.

— Валяй, — хриплю я, понимая, что сейчас начнется. Сжимаю зубами деревяшку, отворачивая взгляд в другую сторону. Смотреть на эту процедуру мне абсолютно не хочется. Собираюсь духом, трижды глубоко вздохнут. Киваю головой, начинай, я готов. И тут же словно раскаленный дротик глубоко вонзился в плечо. Взвыл, дернулся, но куда там: двое его подручных крепко держат меня.

— Сейчас, сейчас, терпи, да, больно, я знаю что больно, — голос Жерома звучит откуда–то сверху. Боль адская, полыхающая, рвущая на куски, исходящая из нутра животным стоном. Но Жерому все нипочем. Как средневековый палач он бесстрастно ковыряется в моем плече, бормоча под нос слова утешения. – Терпи.. Еще… Еще чуть–чуть… Вот… Совсем немного осталось, — слышу его голос, — ну, кажется все… Сейчас зальем твою дыру, спирта нет, вот у Гийома коньяком разжился.

В открытую рану льется огненное зелье, обжигая меня с пят до макушки. Дергаюсь, визжу, но понимаю – так надо. Если не обеззаразить ранение от земли – верная гангрена. Господи, как же больно, я даже не предполагал, что это так больно! Наконец, пытка окончена. Мои мучители тампонируют следы своих рук и ловко делают перевязку. Помогают сесть. Жером протягивает мне фляжку.

– Глотни, а то ты бледен как покойник. Счастливчик ты лейтенант, кость не задета. Сам стоять можешь?

Могу, но меня здорово мутит и слегка пошатывает. Извинияюсь, что так дико орал, но поймиете ребята, молча терпеть было совсем невозможно. Простите еще раз. Все согласно кивают головами: мол, это нормально, все так и должно быть. Делаю приличный глоток коньяку. Нет, определенно внутрь он куда приятнее, чем в кровавую рану. Благодарю всех. При помощи одного из солдат выбираюсь из блиндажа. Мне кто–то протягивает уже заженную сигарету и я с огромным удовольствием глубоко затягиваюсь горьким, сизым дымом.

Огляделся. Линия окопов имеет не веселый вид. Почти все блиндажи разбиты в прах. Обломки развороченных, обгоревших бревен торчат из земли в разные стороны. Черная, обожженная земля. Да, боши мин на позицию явно не пожалели. Всюду навалены трупы. И наши, и немецкие. Тела лежат вперемешку. Некоторые мертвецы крепко сцепили друг друга в последних, смертельных объятиях. Еще пару часов назад, они люто, по–звериному резались друг с другом. Теперь смерть помирила их навечно в этой грязной, залитой кровью траншее. Стонут раненые. Товарищи суетятся возле них, делая перевязки и пытаясь помочь.

Навстречу, перешагивая через мертвых и живых, весело спешит Гийом. Его лицо перемотано грязно–кровавой тряпкой. Мол, штыком распорол один из этих ублюдков, поясняет он, морщась от боли и сплевывая. Докладывает, как всегда пересыпая свои слова бранью.

— Слава Богу, выбили бошей. Почти все германские псы здесь полегли. В плен взяли человек двадцать, не больше. Их, вместе с нашими тяжелыми, уже отправили на следующую линию. Потери – двадцать два убито, девятнадцать ранено. Через час к нам придет пополнение, в составе полуроты. Нашли мы тебя не сразу, командир, два дохлых боша навалилось сверху. Я уж испугался слегка, думал все, ты уже видишь, что на том свете делается. – Гийом делано возводит глаза к небу, будьто заправский кюре. Затем сплюнув, продолжает. — Хлебнул я было с горя, всплакнул и пообещал себе заказать полковому кюре отслужить по твоей душе десять заупокойных месс, как вернемся. Только было собрался затянуть по тебе покаянный псалом, как тут кричат – нашли, здесь он, живой еще! — Гийом довольно хохочет и чуть не прыгает от удовольствия. Я понимаю, что он действительно искренне рад меня видеть. Доклад заканчивается веселым восклицанием – хорошо, что ты жив командир!

Да, если честно, я тоже этому рад. Радостный Гийом продолжает болтать без умолку. Время от времени он морщится от боли, вызванной раненой щекой и сплевывает. Рассказывает, как в гуще сражающихся увидел вражеского офицера. Самому к нему было не пробиться, он был слишком далеко.

– Ну я и кричу папаше Лефуле, глуши этого да боша только так, что б он жив остался, — объясняет мне суть своего замысла Гийом. — А наш чертов крестьянин так въехал ему по башке прикладом, что у того аж каска помялась. Ну одно слово, крестьянин, какой с него спрос!

– И что, — спрашиваю я, — живым взяли?