Вера и разум. Европейская философия и ее вклад в познание истины - [51]

:, в то время как национальное государство объединяет определённый этнос, и для принадлежности к нему, как следует из самого наименования, желательна принадлежность к этому этносу (хотя могут быть отдельные исключения). Впоследствии понимание этой разницы как-то ушло. Скажем, Наполеон назвал себя не «императором Франции», а «императором французов», не чувствуя, что в этом титуле содержится внутреннее противоречие: если ты верховодишь только одними французами, то какой же ты император – ты национальный лидер, только и всего. Император должен быть отцом всех народов, живущих в империи. Незаконно присвоил название империи (рейха) своему государству и Гитлер: оно было строго мононациональным. Наполеону казалось, что термин «император» звучит торжественнее, чем «король»; таким же образом хотел поднять престиж Германии Гитлер, хотя лично себя назвал правильно – «фюрером» (вождём). А вот сталинское государство было очень близким к империи, так как в нём поощрялось развитие разных национальных культур и полноценным человеком считался любой, кто мог сказать: «Смотрите, завидуйте – я гражданин Советского Союза!»

У Аристотеля всякое единовластие именовалось «монархией» и попадало в одну клетку его таблицы. Это была очень грубая классификация. В своём стремлении к систематизации всего он игнорировал даже тот исторический материал, который просто бросался в глаза: империя его ученика Александра Великого была совсем не похожа на персидское царство, которое он разрушил, а и там, и там было строгое единоначалие. Империя и абсолютная монархия – это, конечно, разные формы власти одного лица. Общее между ними лишь то, что, концентрируясь в одних руках, власть неизбежно должна отниматься у тех инстанций, которым она принадлежала, – у феодалов, аристократов, духовенства, олигархов и других социальных групп и сословий. Это приводит к уравниванию статуса самых широких масс населения, которые теперь все равны перед дубинкою верховного правителя, а значит, и к тому, что граф Уваров назвал «народностью», связав её с «самодержавием». В обеих системах возникает единое сообщество, только в империи это граждане, а в абсолютной монархии нация, и это различие весьма существенно. Гражданское общество сплачивается законами и побуждается прежде всего к политической, административной и хозяйственной деятельности; нация сплачивается культурой и реализует себя главным образом в деятельности интеллектуальной и художественной. Последнее и произошло во французском абсолютизме XVIII века. Освобождённые от властных функций, перешедших теперь к королю, представители самых разных сословий взяли на себя функции добровольных помощников и советчиков короля в идеологической сфере, перейдя от служения шпагой к служению словом. И это своё служение они понимали как посвящённое не только Франции, но и всему человечеству, ибо их «прекрасная Франция» воспринималась ими как флагман человечества, как свет миру, рискующему без него заблудиться во тьме. Так под крылышком абсолютизма зародилось французское Просвещение, составившее вместе с ним «просвещённый абсолютизм». Куда же звал народы этот высоко поднятый факел, какие идеи несли людям французские просветители? И какой вклад внесли эти идеи в развитие европейской философской мысли?

Скажем сразу: никакой подлинной философии здесь не было, поскольку не было метафизики. Единственным тезисом, который можно считать философским, а вернее, историософским, был вдохновивший просветителей тезис министра Людовика XVI барона Тюрго о необходимости для всего человечества двигаться в будущее одним и тем же путём, который есть путь «прогресса» (Тюрго и ввёл в обиход это словечко, которое в последующие два века стало самым употребляемым на нашей планете). «Прогресс» понимался двояко: во-первых, развитие науки и техники, позволяющее человеку всё больше подчинять себе природу, и, во-вторых, как тогда говорили, «смягчение нравов», в результате которого и отдельные люди, и общество в целом становятся всё более гуманными. Короче говоря, к природе надо относиться всё безжалостнее, а к человеку всё снисходительнее. Тут важно то, что движение в направлении прогресса провозглашается нормой для всех народов, и если одни страны опережают остальных в этом движении, то рано или поздно оставшиеся к ним подтянутся, и все начнут, как сказал Маяковский, «без россий, без латвий жить единым человечьим общежитьем». В основе концепции всемирного прогресса лежит монистическая модель человеческого рода, представление о его унитарности, о принципиальной одинаковости всех сообществ, различия между которыми суть что-то привходящее, обусловленное посторонними случайными историческими причинами, так что со временем они должны сойти на нет. И эта идеальная модель, обязательная для всех, есть, конечно, европейское, то есть протестантское общество. Этой мыслью философская составляющая французского просветительства исчерпывается, и дальше начинается чисто публицистическая деятельность по высмеиванию, изобличению и искоренению из общественной жизни всего того, что мешает прогрессу. А мешает в первую очередь, разумеется, Церковь, в адрес которой один из первых французских просветителей, Вольтер, высказывался предельно ясно: «Раздавить гадину!»