Вера и личность в меняющемся обществе - [121]

или Гюстав Лебон[930] – создавали свои модели и категории, было общество масс, к которому можно было обращаться и мобилизовать его через средства массовой коммуникации и в котором традиционные формы легитимации господства – то есть монархия и ее религиозное обоснование – испытывали кризис или перестали работать вовсе. В этом контексте, когда религия и власть начали терять или уже потеряли привязанные друг к другу легитимирующие функции, и религиозные, и политические группы вынуждены были заново утверждаться и определять свои интересы. Это означает, что начиная с конца XIX века все политические акторы, которые в Российской империи (и не только там) хотели быть услышаны, стояли перед одними и теми же вызовами. А именно необходимостью харизматически обосновать и легитимировать для себя свои претензии, будь они политического или религиозного свойства. Церковные акторы вынуждены были позиционировать себя не только по отношению к новым политическим группам и социальным движениям. Внутри самой церкви начиная с 1880‐х годов также появились различные конкурировавшие между собой группы представителей интересов и реформаторские движения, которые формулировали и обосновывали свои социальные и духовные принципы[931]. Реакция на эти вызовы имела существенное влияние на автобиографические практики и техники самоидентификации современников.

Надежда Киценко в своей работе о православном священнике о. Иоанне Кронштадтском (1829–1909) исследует его дневники и другие эго-документы. Она показывает, что по меркам своего времени очень необычные богослужения, вызывавшие недоверие официального православия, важны были о. Иоанну скорее как средство тесной эмоциональной связи с верующими, чем как наставление и попечение. Именно в этом единстве о. Иоанн Кронштадтский видел исполнение свое и своей миссии.

Ощущение пропасти между сознанием праведника и толпы ‹…› было особенно острым в случае с о. Иоанном, ибо он осознанно связывал собственное спасение со спасением своей паствы. На самом деле две ипостаси священника сливались в одну. Его духовный путь был неразрывно связан с духовным развитием его прихожан: уникальность его апостольской, священнической миссии определялась тем, насколько успешно он обращал в свою веру окружающих. Это был скорее симбиоз, чем независимое существование двух ипостасей. ‹…› Нередко прихожане помогали о. Иоанну: глядя на них, он чувствовал в себе силы побороть искушения и демонов[932].

О. Иоанн Кронштадтский представлял совершенно новый тип харизматичного священника. Главным на богослужениях было не наставление и назидание, но сама личность и притягательность этой личности. О. Иоанн был явно убежден, что и он, и его паства смогут спастись лишь в этом единении, своего рода инкарнации. Подобно Ярославскому, он болезненно реагировал в том случае, если такого чувства у него не возникало – если ему не давали стать тем, кем он себя считал. В 1880–1890‐х годах, при тысячах паломников в Кронштадт, о. Иоанн достиг пика своей популярности. Процесс обмена эмоциями, выражения чувства глубокой осмысленности, энергии, общности, которые он ощущал и к которым всегда стремился, разделяли многие верующие. Это стало, очевидно, основой растущей популярности священника, как свидетельствует в своих мемуарах один из участников:

В эти минуты перед нами была уже не масса отдельных людей, а как бы один человек, единое тело, один живой организм, двигавшийся туда и сюда. Все слилось и объединилось в этой массе. Нет более никаких разделений. Богатый и бедный, знатный и незнатный, ученый и неученый, мужчина и женщина, – все были вместе, у всех была в эти минуты одна душа и одно сердце, как у первохристиан[933].

Еще одна современница, которую трудно заподозрить в каких-либо мистических поползновениях, – фрейлина Императорского двора Елизавета Нарышкина – вынесла из встречи с о. Иоанном и далеко идущие политические выводы. В своих мемуарах она выражала мнение, что лишь исключительное влияние, притяжение и личное присутствие такого священника, как о. Иоанн Кронштадтский, могло бы остановить быструю утрату легитимности самодержавием и восстановить разрушавшиеся эмоциональные связи между императорской семьей, церковью и простыми людьми[934]. Таким образом, с точки зрения Нарышкиной, последним средством спасения для самодержавия была его харизматическая легитимация.

О. Иоанн Кронштадтский, делает Киценко вывод в своем исследовании, представлял новый тип модерного священства; этот вывод основан на двух соображениях. Во-первых, в отправлении таинств центральную роль для него играла его личность, и, во-вторых, при этом с помощью модерных средств воспроизведения, инфраструктуры и мобильности его личность стала знаменитой далеко за пределами Российской империи. Быстрый рост числа паломнических поездок, продажа открыток и прочих сувениров с его изображением, специализированные газеты и журналы сделали о. Иоанна современным «живым» святым и частью модерной массовой культуры[935]. Он стал святым не в результате посмертной официальной канонизации, а потому, что его сделали таковым верующие, его приверженцы, равно как и собственная самоинсценировка. Лишь в этом коммуникативном акте взаимного признания о. Иоанн Кронштадтский, подобно Ярославскому, мог видеть утверждение своего собственного представления о себе и легитимность своих претензий. Лишь этот акт сделал о. Иоанна святым, а Ярославского революционером.