Вера Хоружая - [54]

Вера стала потихоньку расспрашивать, кого повесили. Ей сообщили, что казнены буфетчик, шофер и грузчик. Донес на них в полевую комендатуру кладовщик. А взяли они продукты не потому, что хотели спекулировать, а чтобы накормить голодные семьи.

Потрясенная Вера шла домой. Все мысли ее сейчас были о тех семьях, кормильцы которых качались на осеннем ветру.

Возле офицерского казино стояла молодая, красивая девушка, в белом переднике и горько плакала. Вера невольно остановилась:

— Что с тобой?

— Я была стахановкой на фабрике, меня ценили, уважали, в пример ставили, сколько раз премировали. Во время торжественных заседаний выбирали в президиум. Когда я заболела, мне дали путевку в Крым, в санаторий. Знали, что я нужный человек. А у них я не достойна подметать полы, выскребать грязь, меня выгоняют потому, что я белоруска. Да провалитесь вы, проклятые, ненавистные! Я и сама рвала бы их на куски.

Вера молча слушала исповедь возмущенной девушки, изредка оглядываясь, не следят ли за ними. Потом взяла новую знакомую под руку и предложила:

— Давай немножко пройдемся. Расскажи о себе подробнее…

Через полчаса она уже знала всю до мелочей небольшую биографию девушки, ее адрес, с кем она знакома, с кем дружит. Потом спросила:

— Вот ты сказала, что рвала бы фашистов на куски. Что это, сгоряча сказано или в самом деле ты готова помочь советским патриотам?

— Чем только могу — помогу, — откликнулась девушка. — Я так ненавижу фашистов…

— Тогда вот что. На днях к тебе придут и спросят: «Не знаете ли, кто может скроить кофточку?» Ответишь: «Это сделаю я». Запомнила? И тот, кто придет, скажет, что делать дальше. Согласна?

— Спасибо. Все сделаю…

Они распрощались. Вера пошла дальше. Впереди шли две женщины. Одна из них, пожилая, говорила:

— В городе у нас теперь просторно… Дома разрушены, фабрики не дымят, чистого воздуха сколько угодно, а дышать нечем. Задыхаешься и в квартире и на улице…

Вера свернула на боковую улицу. Увидела вывеску сапожника и вспомнила, что туфли прохудились. Зашла, чтобы хотя бы пару гвоздей заколотить. Не глядя на вошедшую, сапожник повертел туфлю в руках, пощелкал оторвавшейся подметкой и потребовал пять марок.

— Ну что вы, так дорого…

Сапожник поднял злые, навыкате глаза и резко ответил:

— Я не хочу ваших марок, я их век не знал и знать не хочу. Дайте мне один рубль, наш рубль, такой, за который я могу купить один килограмм хлеба… Не умели мы ценить нашей прежней жизни. Все нам казалось недостаточно хорошо. Оценили ее только теперь, когда нас от нее освободили. Да уж до того освободили, что и жить не хочется.

Выговорившись, снова поднял на Веру глаза, но уже не злые, а настороженные: что она ответит? Видимо, эта женщина сама страдает не меньше его.

— Ладно уж, давайте я вам починю, только без всяких марок…

— Спасибо вам, друг…

— Товарищ… — вынимая изо рта деревянные гвозди и уже улыбаясь, подсказал сапожник.

— Да, товарищ…

Уходя, крепко пожала его пропитанную вощиной огрубевшую руку. Как выручил он, ведь у нее не было этих марок… К тому же его надо иметь в виду: этот человек может пригодиться.

Клава регулярно ходила в отряд, унося разведывательные данные о расположении фашистских войск в Витебске. А ночью прилетали советские самолеты и наносили удар за ударом по указанным подпольщиками целям.

28 октября Вера сообщила в отряд об очередной бомбежке фашистского логова советскими самолетами:

«Друзья мои! Невозможно вам передать наши переживания в эти часы. Радость за то, что они прилетели, горячее пожелание им успеха, тревога за мирных жителей, бешеная злоба к зениткам, открывшим ураганный огонь, мучительное беспокойство за летчиков, за самолеты, желание прикрыть их, помочь бить прямо в цель, — в проклятые гнезда — не промахнуться.

Мы стоим во дворе, напряженно всматриваемся в небо. Всем существом слушаем гул моторов. «Летите, летите, мои родненькие, бейте их, проклятых, бейте сотнями, — взволнованно мечтает соседка. — Дай бог вам счастья, удачи! Поймали, миленького! Поймали!» (На скрещивании нескольких лучей прожекторов ясно вырисовывается серебристая фигура самолета, нашего родного самолетика.) К нему со всех сторон мчатся струи светящихся пуль, вокруг него рвутся снаряды, а он летит себе ровно и как бы спокойно по полосе луча прожектора. «Поднимайся вверх, скорее, скорее! — чуть не плачет женщина. — Золотце мое, соколик мой, ну поднимайся же, поднимайся же скорее! Господи, хоть ты подними его, скрой от глаз дьявольских!» Сердце бешено бьется, хочется подбежать к прожектору и трахнуть по нему — потушить его. «Ушел, ушел, соколик наш, целый!»

Мы облегченно вздыхаем. Чуть притихает гул стрельбы. В эту минуту с громким зловещим свистом проносятся бомбы. Оглушительный взрыв потрясает воздух. В домах сыплются стекла из окон. Второй, третий, пятый… «Спасибо, миленький, хорошенько их! Еще, еще! В фельдкомендатуру, в управу, на аэродром! Бей их сотнями, их самих, их машины, их орудия!»

Я слушаю эту страстную молитву и знаю, что во многих дворах, так же как и в нашем, теснятся и волнуются эти чудесные советские люди, вынесшие бездну горя, страданий и оставшиеся верными своей Родине.