Вера - [24]

Вот он и отправился к ней, и когда вошел в гостиную, все, кто столпились перед ней – они стояли спиной ко входу, а она стояла лицом, – увидели, как вдруг загорелись ее глаза, как зарумянились щеки, и они все как один повернулись посмотреть на того, кто заставил ее вспыхнуть от радости, и увидели прежде никому не известного главного распорядителя похорон в Корнуолле.

Тогда они посчитали его каким-то родственником Джима, из тех, которые возникают в жизни человека лишь трижды – в третий раз на его похоронах, но теперь, на Итон-террас, они поняли, что ошибались, потому что при виде трехразового родственника лицо девушки не может мгновенно поменяться от приветливо-вежливого на полное трепета и жизни. Они воззрились на него в недоумении. Он весьма отличался от тех, кого можно было бы встретить в доме Джима. Прежде всего, он был очень хорошо одет – в брачный период, подумала мисс Энтуисл, даже птицы хорошо одеваются, – и в своем внушительном вечернем наряде, в манишке, более обширной и более безукоризненно чистой, чем их собственные манишки, он заставил их почувствовать себя теми, кем они на самом деле и были: неряшливыми и изрядно потрепанными.

Уимисс был наружности приятной. Конечно, средних лет, но такая приятная наружность часто привлекает молоденьких. Возможно, он был немножечко, как говорят портные, слишком представительным, но рост уравновешивал габариты. Правильные черты беззаботного и здорового лица, гладкие каштановые волосы без намека на седину, чисто выбрит, а такой, как у него, рот журналисты часто называют подвижным, иногда решительным, и всегда хорошо вырезанным. Молодой человек, стоявший рядом с Люси, подумал, что его можно легко представить в подбитой мехом шубе; больше никого в этой гостиной в подбитой мехом шубе, включая его самого, представить было бы невозможно. А еще, думал молодой человек, легко вообразить, как при виде этого джентльмена принимаются суетиться, в стремлении услужить, железнодорожные кондукторы, таксисты и официанты, что же касается остальных присутствующих, то их вышеперечисленные персонажи едва удостаивали внимания, включая его самого, в чем он не раз убеждался на горьком опыте.

«О, мой великолепный возлюбленный!» – пропело сердце Люси, как только он возник на пороге. Она ведь никогда еще не видела его на своих вечерах, и поразилась контрасту между ним и всеми остальными.

Мисс Энтуисл была права: обожание в глазах Люси и собственнические манеры Уимисса скрыть было невозможно. Он не намеревался никоим образом подчеркивать отношения со своей малышкой, предпочитал предстать обычным гостем – традиционные пожатия рук, вопросы типа «Вам не кажется, что сегодня как-то сыровато?» и все такое, но спрятать распиравшие его гордость и любовь нельзя было никак. Он полагал, что ему это удалось, что он ведет себя спокойно, самым прекрасным образом, но все было понятно по тому, как он на нее смотрел и как стоял рядом. А также по тому, как смотрела на него она. Присутствовавшие в гостиной интеллектуалы привыкли к утонченным подтекстам. Их возмутила такая очевидность. Да кто он такой, этот немолодой преуспевающий чужак, захвативший дочку Джима? И куда смотрела тетушка? Откуда он свалился на их голову? Джим знал?

Мисс Энтуисл представила его, сказав сразу всем: «Мистер Уимисс», и на скулах у нее выступили и остались красные пятна.

А Уимисс ораторствовал. Он стоял на коврике перед камином, набивал трубку – он привык курить в этой комнате, когда приходил на чай к Люси, забывая спрашивать у мисс Энтуисл разрешения, – и излагал свои взгляды. Когда он пришел, они как раз говорили об Ирландии, и после того как суета, вызванная его появлением и знакомством улеглась, он велел не обращать на него внимания и продолжать разговор. Затем вступил в него сам, поведав всем присутствующим свое мнение по данному вопросу: его мнение совпадало с тем, что было высказано в утреннем выпуске «Таймс». Уимисс привычно гладко пересказал передовицу. Ему нравилось рассуждать о политике, он постоянно рассуждал о ней в своем клубе, из-за чего вокруг него образовывалось немало пустых кресел. Но Люси, при которой он еще никогда не рассуждал о политике, и которая обнаружила, что ей понятно каждое его слово, слушала его, приоткрыв рот. До его появления они говорили о чем-то, что ускользало от ее понимания, энергично обсуждая Шинн Фейн, Ллойда Джорджа, чудовищный рост стоимости жизни – дело происходило осенью 1920 года[7], – и все по нескольку раз переворачивали и выворачивали, острили, каламбурили, были невероятно искренни и серьезны. Их разговор был похож на жонглирование горящими булавами – вскрики, блеск, искры, взрывы смеха, и вот уже снова кто-то подхватил пылающую булаву, а она все пытается выбраться из-под обрушившихся на нее трескучих фраз, из которых едва понимала каждую шестую. Она тосковала по отцу, который, заметив, что она отстает, не понимает, брал ее за руку и объяснял, властно остановив дискуссию, пока она догоняла остальных.

Но вот пришел Эверард, и в ту же минуту все стало просто и понятно. Словно распахнулось окно и в комнату проник свежий воздух или осветивший все солнечный луч. Она чувствовала, что по сравнению с остальными он такой здравомыслящий, такой здоровый и естественный. Правительство, сказал он, просто должно сделать то-то и то-то, и вопрос с Ирландией и стоимостью жизни будет мгновенно решен, без всяких проблем. Он пояснил, какой линии следует придерживаться. Очень простой. Требуется только добрая воля и немного здравого смысла. Ну почему, думала Люси, неосознанно горделиво кивая в подтверждение его слов, людям не хватает доброй воли и здравого смысла?