Впереди вышагивает курчавый цыганенок Душко и изо всех силенок наяривает на скрипочке, не иначе Мисиной. За им выступает Милутин и вся его компания. Мальчонку-то вперед пустили, регент за им, ишо один тоже со скрипкой, третий в трубу большую дует, а четвертый на контрабасе струны перебирает. Взбираются они в гору по высокой траве и цветам, колени высоко вскидывают, ноги перед собой выбрасывают и в лад шагам смычки тянут и струментом покачивают.
У меня аж душа замлела. Сердце в груди затаилось, точно тоже не хочет мешать им, и стучит еле-еле, токо что вовсе не замирает.
Подошли мои музыканты под самую верхушку и остановились. По колена видны, а ниже ничё нет. Смолкла ненадолго и музыка. Скинули они шапки, заткнули их за пояса. И снова заиграли и запели.
А запели они «Милосава-гуляку».
Взялись мои небесные музыканты за смычки, пальцы вплели в толстые струны, дунули в золотые трубы. На смуглых лицах раскрылись румяные губы, из белых горл выпорхнули белые птицы. Взлетели они в небо, зашелестели большой стаей над могилами, в миг один все кладбище накрыли.
Поначалу-то они пели песню так, как и я ее знала. «Все просадит, все пропьет» и прочее. А там дали голосам волю, и песня другой обернулась, с другими словами. Господи, и где токо они их нашли?
И тут — я и не приметила, когда, — в их песню вплелось и Радованово блеянье. В белую стаю втиснулась черная птица. Вьются над нашим кладбищем белые и черные птицы, кружат голову.
Ведь это мне и Мисе мому музыканты играют, но на меня они уж и не смотрят. Подняли черные свои головы куда-то к небесам, точно им жалуются, для их поют.
Теперича и песня у их другая. В ей не токо радость и веселье, они в ей бранятся и дерутся, плачут и причитают, зовут на помочь, к богу взывают, небо и землю клянут, матерят и тот и этот свет, проклинают все живое и мертвое, и меня и себя, и всех моих, и всех своих, что уж родились иль ишо не проклюнулись из семени родительского и чрева материнского. И все это в лад с Радовановым блеяньем — тут аукнется, снизу откликнется.
Залили гору стон и плач, уж и земле тяжко. И ей невмоготу терпеть.
Я слезьми обливаюсь, впору потонуть в их.
Гляжу на людей — господи, да живые они или мстятся мне? — вроде и хорошо их вижу, но, может, от слез вижу не то, что есть, а то, чего нету. Снизу ветерок тянет, волоса их, как смоль черные, разметает, падают они на черномазые лица, но, может, это не волоса их летят, а они сами высоко в небесах приплясывают да подскакивают и, ровно черные комолые козлы, мекают и верещат: этот свет не для их, ни на этом, ни на каком другом нет для их приюта и крова!
А у меня слезы капают на скамейку, что твои черешины. Ударяются о доску и отскакивают, все глаза, кажись, выплакала. Впору в ладошку слезы собирать, чтоб назад их возвернуть, на прежнее место.
Не понять тебе, брат, что это была за музыка. Ни в жисть не понять.
Шалые мои музыканты долго ишо пели и играли, пока вконец не уморились.
Постепенно затихать стали. Все тише, тише, тише. Поначалу песня смолкла, токо скрипки пиликали, опосля и они замолчали.
Низко, до земли поклонились мои музыканты все разом то ли мне, то ли ишо кому. Вытащили свои шапки, заткнутые за пояса, надели их на головы. Закинули на плечи свои струменты, будто жерди, повернулись и пошли под гору.
Медленно, медленно погружались они в зеленую, ишо мерцающую под солнцем траву, точно в глубокую воду, что принимала их по-родительски мягко и ласково, и пропали там, где и появились.
Осталось токо Радованово блеянье. Я уж и не знаю, человек это кричит или горы сами с собой перекликаются.
Сижу я и слез не утираю. Не плачу боле, сохнут мои слезы. Молчу, в землю гляжу.
А где-то высоко вьются над моей головой белые и черные птицы.
Я все молчу, молчу, до самой темноты молчу.
А как совсем стемнело, я и говорю тихо:
«Спасибо тебе, Миса, за хорошую музыку».
Стала я сбираться домой иттить.
Лицо утерла, слезьми-то будто умылась, платье одернула, волоса за уши заправила. Провела ладонью, будто погладила, по мокрой скамейке, где слезы свои оставила.
И пошла потихоньку вниз. Иду, а навстречу мне черное блеянье, но все реже, реже и тише. И оно, бедное, видать, уморилось.
Живность моя меня внизу ждет, диву дается, где это я брожу об эту пору. Кур в курятник надо загнать, поросенка накормить, кошкам молока налить.
Негоже про их забывать.
