Венок Петрии - [94]

И на людей все гляжу по улицам. Думаю, может, через кого из их мне Миса весточку пошлет?

Уж очень они не похожи, прямо тебе скажу, на тех, через кого вести посылают. Ни один не подходит. Кого ни увижу, все мне кажется не тот. С чего бы, думаю, ему быть? Неужто получше никого не нашел? Да ты токо погляди на его!

На кого ни взгляну, ни один мне не по душе.

Поглядела я и на этого горемыку Радована, Миса ишо поминал его.

Он прежде тоже шахтером был. Пил-то он завсегда, а как на пензию вышел, совсем спился, с утра до ночи не просыхает. Почитай, что и хлеба в рот не брал, от вина вовсе сбрендил. Шесть утра, а он уже пьяный сидит с бутылкой в руках на ограде сквера или перед общиной и орет что есть мочи, чистый баран, ей-богу:

«Бе-е-е! Бе-е-е!»

На всю округу слыхать.

А он оскалит черные корни, что от зубов остались, рот раззявит до ушей, ножищи в резиновых постолах задерет, и гогочет, радуется, как дитё неразумное. Счастливей его и на свете не сыщешь.

От Радована вестей я никак не жду. Где ему, думаю. Но опять же много раз от людей доводилось слышать, что и через нищего слепца, и через цыган вести доходили, и через таких бедолаг, про которых сроду и не скажешь, что с ими может кто наверху знаться. Вот и поди угадай, кто с кем знается.

Сроду бы не подумала, что дурацкое блеянье Радована — песня. А мне было так сказано, что ж теперича сумлеваться?

Я ему говорю как-то, когда возле никого не было:

«Поешь, Радован, песни распеваешь. Веселишься?»

Раззявил он на меня свой ротище, точно слюнявый мешок, а там темные ломаные зубы торчат.

«Пою, Петрия, — говорит, — пою». Да как грянет свое «Бе-е-е!», у меня мурашки по спине так и побежали.

Попятилась я от его и бегом. Вот, дурак, думаю, пьяная рожа, надо же как испужал.

Как-то после обеда легла я вздремнуть. Вот на эту кровать, в кухне.

Все утро пробродила, грибы искала, уморилась страсть. Пришла, поела, грибы в погреб на холод поставила и дай, думаю, прилягу. Ногам роздых дам.

Прикрылась одеялком, а двери не стала затворять. Лето, жары нет, приятно.

И кажись, век не сомкнула — птица не успела бы крылом махнуть перед глазами, так мало времени прошло.

Но вдруг ясно так, сон-то до конца ишо не сморил меня, слышу, как в дверь кто-то тихо сказал:

«Спасибо за скрипку».

Я вскинулась, глаза протерла и к дверям.

Увижу. Не уйдешь!

Черта лысого ты его увидишь. Так он тебе и объявится.

Пусто во дворе, до самой акации никого, А наверх взглянула, вижу — одна ветка на сливе, что возле крыльца, качается, будто сей минут птица вспорхнула. Ишо и листья шелестят.

Скрылся, вот те крест. Из-под носа удрал.

Ничё, думаю, может, и лучше, что удрал. Потому как, ежели среди бела дня что привидится и ты заметишь, опосля, упаси бог, и убьет. А и увидишь, что прибавится-то?

Улыбнулась я тихонько этим листьям. Мол, все поняла, что ты мне хотел сказать.

Тут уж я перестала сумлеваться, что Миса получил то, что я ему через цыган послала. Ясно передал, что доволен. Теперича мы, мол, с тобой квиты. Ты промашку допустила, я и осерчал на тебя, а когда ты свою промашку исправила, мне и серчать не на что.

Поняла я, что отныне снова буду хорошо жить со своим мужем. Он, как водится, будет приходить ко мне во сне, и мы станем видеться.

Дак ведь я и осталась одна-одинешенька, как старая сосна на горе Бучине, живых рядом никого нет, одни мертвые. Ежели с ими в ладу не жить, так с кем же?

И правду тебе сказать, не прошло и двух недель, как Миса мой стал ко мне приходить. Три-четыре дня, самое большее неделя, и он тут как тут.

Переступит порог, войдет. Иной раз присядет, отдохнет. Другой раз ходит по дому, постукивает своим костылем по вещам, будто проверяет, как они мне служат.

А как в духе придет, дак, ей-богу, и рядом со мной уляжется.

И приходит разный, токо что завсегда сурьезный, ни тебе пошутить, ни посмеяться.

Один раз пришел строгий-престрогий, брови насупил и давай выговаривать. Зачем это сделала, зачем то устроила. Я оправдываюсь, в чем, и сама не знаю, а он не верит. Тогда и мне начинает казаться, что я его в чем-то обманываю, провести хочу, а в чем, не могу взять в толк. За мужчин, бывает, выговаривать станет, это уж совсем на пустом месте. Не люблю, когда он такой приходит.

Другой раз явится весь израненный, грязные какие-то повязки на ем, словно, сохрани господь, с нечистой силой по дороге сражался и едва живой ушел; похоже, и там порядка нету, как мы-то думаем.

А то — правда, такое редко бывает — будто попугать меня придет. Лицо перекошенное, глаз нету, одни черные ямины, зубища оскалил и весь в дерьме вымазался и ишо чем-то гордится. Проснусь, бывало, мертвая от страха.

Приходил и таким красавцем, каким никогда и не был. Лицо чистое, молодое и все светится, как, прости боже, у какого святого. Глаз отвести не могу, проснусь, впору плакать, что ушел.

Словом, всякий раз другой приходит.

Сидим мы, значит, с им, разговариваем. Он меня о чем-нибудь спрашивает, я отвечаю. Интересно ему, что я и как делаю, но советов давать не хочет. Я уж к ему приноравливаюсь, не дай бог осерчает. Вдругоряд и я о чем-нибудь спрошу, наберусь храбрости. Он иной раз ответит, но чаще будто и не слышит.