Венера плюс икс. Мечтающие кристаллы - [12]

– Частотой?

– Ну да! Я тут на днях говорил о частоте, и Джанетт, как всегда, отключилась, и тогда я остановился и сказал: «Эй! А скажи-ка, что это такое – частота?» И знаешь, что она заявила?

– Что она заявила?

– Что частота – это деталь радиоприемника.

– Чего ты хочешь? Это же женщины!

– Ты не видишь, куда я веду, Смитти. «Это же женщины»! Тебе от этого так просто не отделаться.

– Да без проблем! Лучше об этом не думать. Так проще.

– Ничего не проще! – покачал головой Херб. – Это сводит меня с ума. Смотри! Слово «частота». Это же отличное английское слово. Оно означает, что нечто происходит часто.

Он чуть подумал и продолжил:

– Еще одно слово – «цикл». На нем тоже отключаются. Цикл означает возвращение в точку отсчета через определенный промежуток времени. Но когда ты говоришь женщине о частоте в восемь тысяч циклов в секунду, она отключается в два раза быстрее.

– Что ж, просто у них так устроены мозги. Технические проблемы им до лампочки.

– Да ну? А ты слышал, как они говорят про одежду, про всякие там ластовицы, вытачки, про двойные французские швы и косые разрезы? А ты видел, как они работают на этих долбаных швейных машинках со спаренными иглами, осциллирующей катушкой и ротационным челноком? А в офисе – на бухгалтерских машинах с двойной записью?

– И все-таки я не понимаю, что плохого в том, что им по барабану твой дифференциал.

– Ты просто не понимаешь, что бьешь в самую точку. Именно – по барабану. И до лампочки. Нет! Им под силу и более сложные вещи, но только они не хотят в них вникать. Как ты думаешь, почему?

– Ну, может быть, считают, что это не женское дело.

– Но какого черта какое-то дело может быть не женским? Они голосуют на выборах, они водят машины, они делают тысячу дел, которые делаем и мы.

– Да не бери ты в голову! – ухмыляется Смитти и, подхватив свой пустой стакан, встает и идет, чтобы взять стакан Херба, также опустевший.

– Все, что я знаю, так это то, что им так нравится. Ну и пусть! Ты знаешь, что Тилли вчера себе купила? Пару замшевых дезертов – точь-в-точь как у меня. То есть, я хочу сказать, если хотят, пусть отключаются. И, может быть, когда дети вырастут, они будут нас различать именно по этим признакам. Так что – да здравствуют различия!

Ледомцы привели Чарли из операционной в комнату, которая, как они уверяли, будет ему домом, и попрощались. При этом они кланялись столь церемонно, что, казалось, в простом «До свидания» появился второй смысл: «Да пребудет с тобой Господь Бог». Это был первый случай, когда Чарли столкнулся с местной концепцией бога и тем, как ее выражали аборигены, и все это произвело на него немалое впечатление.

Он лежал в одиночестве в довольно маленькой комнате, со вкусом убранной в голубые тона. Одну из стен полностью занимало окно, выходящее на парк и здание Первого научного центра, которое, казалось, с трудом балансировало на тоненьком стебле основания. Пол в комнате был, как и в других здешних помещениях, немного неровным, но упругим и, вероятно, непромокаемым – так его удобнее убирать, просто прогнав по нему потоки воды. В углу и еще в трех точках комнаты пол вздымался неким подобием широких шляпок грибов, или же камней с мягкими контурами, – это были сиденья. То, что стояло в углу, нажатием на панель, вделанную в стену, могло трансформироваться и по желанию сидящего становилось шире, уже, выше, а также выпячивало из своих недр подушки или валики – на тот случай, если сидящему вдруг захочется облокотиться или подложить что-нибудь мягкое и упругое под спину или колени.

Три вертикальные золотистые планки возле постели обеспечивали регулировку света: поместив руку между первой и второй, можно было усилить или ослабить освещение, между второй и третьей – поиграть цветом. Подобный же механизм располагался возле двери, точнее – стены, в которую была встроена раздвижная дверь; ее можно было открыть и закрыть, изобразив рукой соответствующий жест напротив специальной панели, расположенной на ее поверхности. Стена возле постели наклонялась внутрь комнаты, и во всем помещении не было ни одного прямого угла.

Чарли по достоинству оценил умную предусмотрительность своих хозяев, предоставивших ему полное уединение: ему нужно было прийти в себя, а терзавшие его сложные переживания, где чувства благодарности и одиночества перемешивались со злостью, страхом, любопытством и раздражением, представляли собой такой коктейль, что, конечно же, необходимо было время, чтобы дать ему успокоиться.

К тому, что с ним произошло, Чарли отнесся легко – к этому располагала темнота, царившая в комнате. Да, он расстался со своим миром, ну и бог с ним! Так или иначе, там ему все порядком надоело, и, если бы у него была возможность вырваться оттуда живым, он бы ей давно воспользовался.

Что и случилось.

Хотя, с другой стороны, интересно узнать, что там осталось. Не было ли у них большой войны? Кто теперь живет в Тадж-Махале – термиты или альфа-частицы? Получилось ли у того клоуна, не дай господь, выиграть президентские выборы?

– Мама! Ты уже умерла?

Папаша Чарли был так горд, что у него родился сын, что посадил в его честь секвойю. Выращивал из семечка. Представляете? Секвойя в Вестфилде, штат Нью-Джерси! Посадил именно тогда, когда вокруг возводились новостройки. Возводились, что называется, тяп-ляп, все на соплях – так, чтобы успеть прийти в негодность лет за десять до того, как истечет срок ипотеки. Чарли так это себе и представил – трехсотфутовое дерево, возвышающееся над развалинами их дома. Да и папаша – самым беспардонным образом откинул коньки, не получив страховки и оставив дела в таком беспорядке, что матери пришлось, распродав то, что у них оставалось движимого и недвижимого, убираться восвояси.