Венера и Адонис - [8]

Ты так всего пугаешься, дрожа,

Как над сокровищем своим сквалыга

Трясется, опасаясь грабежа…»

     Едва лишь вымолвила это слово,

     Как из лесу рожок раздался снова.

Быстрей, чем сокол на приманку мчит,

Она на звук призывный полетела;

И вдруг – о небо, что за жуткий вид! –

Зрит юноши растерзанное тело.

     Померкли очи, скорбь свою кляня:

     Так меркнут очи перед блеском дня.

Как робкая пугается улитка,

Едва ее случайно кто толкнет,

И рожки в норку втягивает прытко,

И глубже прячется в свой круглый грот;

     Сему подобно взор ее затмился

     И вглубь орбит в испуге обратился.

Рассудок, внявши донесенью глаз,

Велит им не высовываться боле,

Чтоб паники не поднимать тотчас

И не тревожить сердца на престоле:

     Но властелин уже осведомлен:

     Протяжно, гулко воздыхает он.

И подданных монарха дрожь объемлет:

Так ветер стонет из земных пустот –

И, выхода ища, пласты колеблет

И основания земли трясет.

     Почуя общий трепет и тревогу,

     Глаза ее раскрылись понемногу –

И видят то, что видеть суждено:

Глубокой раны страшный след багряный;

Все тело юноши окроплено

Пурпурными слезами этой раны;

     Цветы и травы – все в крови вокруг,

     Кровоточит от состраданья луг.

Венере внятны эти знаки скорби;

Смертельной судорогой сведена,

Повеся голову и плечи сгорбя,

От горя задыхается она.

     О, как ее глаза могли дотоле

     Рыдать, не зная настоящей боли!

Она глядит так пристально, в упор,

На рану, – что в глазах ее туманных

Двоится вид: она корит свой взор,

Стеня и сетуя о новых ранах.

     Мрачится ум, кружится голова;

     Пред нею – не одно лицо, а два.

«О горе, два Адониса убитых!

Будь у меня лишь тысяча сердец,

Не вынести им двух печалей слитых;

Тут надобно не сердце, а свинец.

     Но и свинец расплавится, конечно,

     В огне гудящем скорби безутешной!

О мир несчастный, как ты оскудел!

Не возместить в потомстве человечьем

Сокровища, которым ты владел;

Увы, тебе похвастать больше нечем;

     Навек умолкли музыки уста,

     И умерла на свете красота!

К чему отныне шляпки и вуали

Жеманницам? – им нечего терять;

На них и солнце поглядит едва ли,

И ветер вряд ли станет задевать.

     А как старались эти два буяна,

     Адониса тревожа непрестанно!

Бывало, сдвинет шляпу он вперед,

Чтоб солнце щек не мучило нещадно, –

А ветер-вертопрах ее сорвет;

Адонис в слезы – так ему досадно!

     И солнце с ветром, прекратив разбой,

     Спешат их осушить наперебой.

Свирепый лев из-за речной излуки

Шел подивиться на его красу;

Когда ж он песню запевал от скуки,

Тигр укрощенный замирал в лесу,

     Волк забывал про голод свой, и козы

     Паслись подолгу, не боясь угрозы.

Едва он было поглядится в пруд,

Златые рыбки подплывут и лягут

Вкруг отраженья; птицы тут как тут –

Поют ему, подносят в клювах ягод,

     Малиной, вишней усладить хотят

     Того, чей облик услаждает взгляд.

Но этот мерзкий боров, полный злости,

Сей гробокоп, уткнувшись в землю лбом,

Не разглядел наряд роскошный гостя

И оказал ему дурной прием.

     Когда бы он сей дивный лик приметил,

     Он поцелуем бы пришельца встретил.

Да, так и есть! – догадка мне не лжет:

Охотником прекрасным атакуем,

Зверь восхищенный кинулся вперед

Смирить его суровость поцелуем,

     В колени тычась, ласки он просил –

     И ненароком клык в него вонзил.

Будь я клыкаста, словно боров дикий,

Я бы сама убить его могла

Лобзаньем страстным… О Зевес великий!

Адонис мертв; и землю кроет мгла».

     Сказала так – и падает рыдая,

     К возлюбленному руки простирая.

Она, лаская, гладит бледный лоб,

В уста его безжизненные дышит

И речи шепчет нежные взахлеб

Ушам, которые ее не слышат,

     Заглядывает в очи – но, увы! –

     В них светочи погасшие мертвы.

Два озера прекрасных, два зерцала,

В которых отражалось божество

И красота небесная мерцала, –

Не отражают больше ничего.

     «Мой милый, что за страшный сон мне снится!

     Как странно: ты погиб, а время длится.

Проклятье же любви! Пускай вовек

Сопутниками будут ей печали,

Пусть отравляет сердце горечь нег,

Казавшихся столь сладкими вначале,

     Пусть никогда не будет ей легко,

     То низко метящей, то высоко!

Пускай ее преследуют жестоко

Обман, притворство, страх и ложный стыд,

Пускай, как хрупкий цвет, в мгновенье ока

Она, не распустившись, облетит;

     Пусть разуму она несет увечье,

     А глупости – напор и красноречье.

Пусть увлекает в драку сгоряча,

Толкает старца в суматоху танца,

Ощипывает ловко богача,

Задаривает щедро оборванца,

     Безумствует наотмашь и навзрыд:

     Юнцов дряхлит, а дряхлых молодит.

Пускай она пребудет безоглядна,

Доверчива на шепот клеветы,

Под маской милосердья беспощадна,

Коварна под личиной прямоты,

     Пусть в прятки с ищущим она играет,

     Страшит героя, труса подбодряет.

Пускай она несет раздор сердцам,

Лад меж отцом и сыном рушит в доме,

Пускай творит юнцам и мудрецам

То, что творит огонь сухой соломе.

     За то, что мой любимый смертью взят,

     Да всем влюбленным эти беды мстят!»

И вдруг – о чудо! – юноша убитый

Пред ней исчез, истаял как дымок,

А там, где он лежал в крови пролитой,

Пурпурный из земли возрос цветок:

     Пурпурный в бледно-розовых потеках –

     Как кровь, лежащая на бледных щёках.

Она склоняется над ним – вдохнуть