Венера и Адонис - [7]

Хватая платье цепкими сучками;

Но нет, не удержать богини прыть!

Так лань, томясь набухшими сосками,

     Стремится, вырываясь из тенет,

     Туда, где в роще олененок ждет.

Она спешит, надежде слабо веря,

Предчувствиями грозными полна,

И слышит: гончие настигли зверя –

И содрогается, поражена,

     Как будто встретя на пути гадюку,

     Смятенье своры угадав по звуку.

Не жертва робкая, а сильный враг

Пред ними – вепрь, или медведь страшенный,

Иль гордый лев: недаром лай собак

Так злобен и труслив одновременно;

     Они друг другу уступают честь,

     Кому на зверя первому насесть.

Тот лай зловещий судорогой боли

Пронзил ее и до нутра проник;

Страх, в сердце утвердившись вместо воли,

Все члены поразил бессильем вмиг:

     Так войско, видя гибель полководца,

     Бросается вразброд или сдается.

Напрасно, обомлев и трепеща,

Она унять старается тревогу,

Или, на сердце робкое ропща,

Рассудок призывает на подмогу,

     Твердя, что это – бред, мираж, обман!

     Но тут из чащи выскочил кабан,

С клыков роняя розовую пену, –

Пронесся мимо – и пропал в кустах,

Рождая страху старому на смену

В душе Венеры новый, худший страх;

     Отчаянье, надежда, гнев и жалость –

     Все в голове у ней перемешалось.

Куда бежать – вперед или назад?

Она, спеша, бесцельно суетится:

То бросится сквозь дебри наугад,

То вдруг застынет или воротится –

     Как пьяный, мечущийся наобум,

     Когда горячка замутняет ум.

Навстречу ей, зализывая рану

И жалобно скуля, кобель хромой

На трех ногах бежит через поляну.

Она с вопросом: «Где хозяин твой?»

     И горемыка, истомленный боем,

     Ей отвечает заунывным воем.

А вслед за ним другие голоса,

Объединяясь в трауре собачьем,

Согласно оглашают небеса

Своим протяжным похоронным плачем.

     Струится из обвислых губ тоска,

     Кровоточат помятые бока.

Есть множество примет, что поневоле

Страшат сердца и нищих, и владык;

Так мудрено ли, что она от боли

Едва не задохнулась в этот миг,

     Поверя злому предзнаменованью,

     И смерть осыпала нещадной бранью:

«Костлявый призрак, ненавистный всем,

Тля, гложущая мир, слепая сила,

Тиранка лютая, – скажи, зачем

Ты с жизнью и любовью разлучила

     Того, кто в юной красоте своей

     Был ярче розы, ландыша нежней?

О, если бы могла ты убедиться,

Как светел он, как молод и хорош!

Но нет! пусты, как ночь, твои глазницы,

Ты, метя в старость, наудачу бьешь –

     И часто, попадая мимо цели,

     Младенца поражаешь в колыбели.

Проклятая! Кому грозила ты,

Готовясь выстрелить напропалую?

Рок повелел тебе щадить цветы,

Сбирая в мире жатву роковую.

     Для стрел златых Амура он созрел,

     Увы, – а не для Смерти черных стрел.

Ужели слезы всех напитков слаще?

Иль вздохи для тебя отрадны так?

Зачем ты этот взор, как день, блестящий

В кромешный, вечный погрузила мрак?

     Природы наилучшее творенье

     Сгубила ты – и нет тебе прощенья!»

Она, умолкнув, силится сдержать

Сребристые ручьи, что вниз по щёкам

На грудь ее, уставшую страдать,

Свергаются сверкающим потоком;

     Но горьких струй неудержим разбег:

     Он отворяет снова шлюзы рек.

Глаза и слезы – можно ль ближе слиться?

Они друг друга зрят, как в зеркалах,

И не понять, что за печаль творится:

Слеза в глазах или глаза в слезах?

     То дождь – то ветер веет на ланитах:

     Их вздохи сушат, горе вновь кропит их.

В ее беде сошлось так много бед,

Что трудно даже выбрать между ними;

И мнит любая, что ей равных нет,

И верховодить хочет над другими.

     Но нет одной беды – есть тьма невзгод,

     Затмившая ненастьем небосвод.

Как вдруг сквозь шелест листьев в отдаленье

Охотничий послышался ей клик;

Все страхи, все ужасные виденья

В ее душе рассеялися вмиг:

     Она почти уверена, что слышит

     Адониса – и вновь надеждой дышит.

Иссяк неудержимых слез ручей;

Как перлы в хрустале, насквозь мерцая,

Они застыли в глубине очей.

Лишь изредка беглянка дорогая

     Скатится по щеке на луг сырой

     И с пьяною смешается землей.

О страсть упрямая, как ты нелепа!

Без удержу ликуя и скорбя,

И отвергаешь ты, и веришь слепо,

Лишь крайности любезны для тебя.

     То зеленью надежды ты увита,

     То черной безнадежностью убита.

Она спешит скорее распустить

Ткань траурную, что сама соткала:

Адонис жив; не должно Смерть винить,

Но честь ей и хвалу воздать пристало.

     «О госпожа! – она взывает к ней. –

     Тень грозная, царица всех царей,

Не гневайся на выходку шальную!

Без памяти от страха я была,

Когда передо мной сквозь дебрь лесную

Промчался злобный вепрь. Такая мгла

     Отчаянья рассудок мой затмила,

     Что я тебя, безумная, бранила.

Моя ли в том вина, что мой язык,

Вспылив, не удержался от хулений?

Не я – кабан твой гнусный клеветник,

Он – подстрекатель ярых обвинений.

     Зверь дикий виноват, ему и мсти;

     А безрассудству женскому прости».

Так, дабы вновь надежды не лишиться,

Она резоны ищет на ходу,

Стремясь вернее к Смерти подольститься

И отвести от милого беду, –

     И воздает хвалу ее трофеям,

     Победам, подвигам и мавзолеям.

Она стыдит себя: «Могло ли быть,

Чтоб умер он? Как я могла, блажная,

Скорбеть о том, кто жив и должен жить,

Пока не сгинет красота земная:

     Ведь если он умрет, умрет любовь

     И черный хаос воцарится вновь.

Уймись, о сердце глупое, не прыгай!