Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - [266]

Удивительное начиналось время. Во многих педагогических институтах прошли научные конференции, посвящённые творчеству писателя. Так, в 1995 году в издательстве Саратовского государственного педагогического института был выпущен сборник «Художественный мир Венедикта Ерофеева», куда вошли статьи, написанные по текстам докладов на одной из таких конференций. Это был не единичный случай. На наших глазах происходило чудо. Учёные мужи и дамы начали зрить в корень и не оглядываться по сторонам. То есть если слегка привирали, то по недомыслию, а не из-за страха, что смотрящее за мировоззренческой чистотой начальство поймает их на каких-то аллюзиях. Появились очень интересные, по-настоящему творческие работы на стыке социологии, философии и психиатрии. Например, доклад И. В. Вольфсон на материале двух известных произведений разного времени: «Исповедь англичанина, употребляющего опиум» Томаса де Квинси[459] и «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева. В прежние времена такие сопоставления неизбежно вызвали бы оторопь в научной среде. Как можно сравнивать персонажей, представляющих различные эпохи и общественно-политические формации?! Почему вдруг многих людей привлекли Венедикт Ерофеев и его сочинения?

Главным образом потому, что Венедикт Ерофеев поэмой «Москва — Петушки» и позднее трагедией «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» откровенно сказал об очевидном. О чём все знали, но говорить об этом было не принято. Как сейчас говорят, не политкорректно. Это были преимущественно эрудированные люди. Наивно предполагать, что они недопоняли, о чём писал неожиданно появившийся в русской литературе писатель. Он словно приглашал их идти его дорогой, не обращая внимания на многочисленные толпы тех, кто ещё продолжал следовать советским «табу» и находился под влиянием непонятно на что опирающихся иллюзий и упований. Надо учитывать к тому же, что Венедикт Ерофеев не зубоскалил по поводу бед и несчастий своих соотечественников, а говорил о случившемся разладе мечты и реальности с детской наивностью в глазах и с дрожью в голосе. В нём, по словам Алексея Павлова, «существовала какая-то христианская, самоотверженная жалость ко всему человечеству — миру хищническому, грубому, которого он сторонился»¹.

Журналист Михаил Юрьевич Язынин приводит размышления о Венедикте Ерофееве поэта и прозаика Вячеслава Михайловича Улитина, давнишнего его знакомого ещё с учёбы во Владимирском государственном педагогическом институте им. П. И. Лебедева-Полянского: «Он, как я понял, просто ощущал себя человеком мировой скорби. Скорбеть он считал самым главным делом, потому что мир во зле лежит, удел человеческий — скорбеть. Как бы ни верил в Воскресение, вот в Распятие, в страдание верил. Трагедия была близка его душе...»²

Сколько ни думай о Венедикте Ерофееве, как к нему ни приглядывайся, а его, словно ларец из сказки, без волшебного слова не откроешь. А где найти такое слово? Только у него самого, где же ещё! Например, в записи 1972 года он с явным удивлением установил следующий факт: «В конце прошлого века Ф. Достоевского на Западе ещё так мало понимали, что, например, во Франции в переводах исключалась, как балласт, “Легенда о Великом инквизиторе”»³. Это-то при очевидном благочестии проживающих там христиан! Венедикт Ерофеев, чтобы впустую не тратить время на споры, с гордостью напомнил предполагаемым оппонентам, какую лепту внёс Фёдор Михайлович в развитие западной философской мысли: «От Достоевского у экзистенциалистов концепция абсурдности бытия и трагизма человеческого существования». Но и Запад также кое-чем с нами поделился. А именно «идеей ответственности каждого взамен идеи безличной безответственности всех»⁴.

Если роман Фёдора Достоевского по дурости французских издателей изуродовали, то чего было ожидать Венедикту Ерофееву от соплеменников. Первая журнальная публикация в СССР поэмы «Москва — Петушки» вышла с сокращениями. Он также не ждал ничего хорошего от продолжающегося разобщения людей, живущих как на Западе, так и на Востоке. Да и современную цивилизацию особенно не привечал: «Мы все опаскудились мозгами и опаршивили душой, что нам тринадцатилетняя привязанность кажется феноменом. Мы, правда, живём в мире техники и скоростей, ну, что ж, пропусти технику, иначе действительность собьёт, протиснись сквозь все эти такси и иди, куда тебе надо»⁵. Умение выжить в таком мире требовало от человека бесстрашия, сноровки и наглости.

Особенно тяжко было ему смотреть на родную страну. Его патриотизм был особенный, не от мира сего, противоположный квасному. Искал он в прошлом и настоящем великих людей, подвижников и мыслителей. Все его сохранившиеся блокноты пестрят их именами. Долгое время Венедикт Ерофеев не принадлежал ни к какой определённой конфессии. Однако Библию знал наизусть, а религию считал основой жизни духа. Не по нраву были ему советские пословицы: «Иконы да лампадки — темноты остатки»; «Вера в бога к земле гнёт, вера в себя силы даёт»⁶. В защите религии он ссылался не только на Отцов Церкви: «Даже завзятый атеист 3. Фрейд считал религию важнейшей сферой человеческого духа, исчезновение которой грозит опасностями для культуры»