Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - [256]

Не безразличен Венедикту Ерофееву был, я предполагаю, и обэриут Константин Вагинов, хотя он в своих «Записных книжках» ни разу о нём не вспомнил. Но посудите сами, сколько было общего у Венедикта Ерофеева с этим замечательным человеком. Как в сходном стиле жизни, так и в творчестве.

Работать Константин Вагинов предпочитал один, вне литературных группировок, хотя и прилепил непонятно зачем своё имя к Объединению реального искусства. Он с детских лет отличался всякими странностями. Поступал не как все, а как самому хотелось. Друзей и знакомых делал прототипами своих произведений, что далеко не всем, естественно, нравилось.

Венедикт Ерофеев, так же как и Константин Вагинов, смешивал в одном произведении разные жанры. Он, как уже говорилось, дал персонажам своего первого, начатого в семнадцатилетнем возрасте сочинения «Записки психопата» имена и фамилии реально существующих и хорошо ему знакомых людей. Это восстановленное в двух частях прозаическое произведение было наконец-то напечатано полностью только недавно — в 2019 году. По объёму текста оно более чем в два раза превосходит поэму «Москва — Петушки» и ничуть не уступает ей по силе эмоционального воздействия.

Не только общие черты поэтики сближают Венедикта Ерофеева с Константином Вагиновым. Их духовное родство сказывается в трактовке бражничества и во взглядах на важнейшие события российской истории. Как отмечал Николай Корнеевич Чуковский[452], Константин Вагинов был убеждён, что «опьянение не наслаждение, а метод познания»¹². Февральскую революцию вместе с октябрьским переворотом считал бичом Божьим, сравнивая эти события с крушением Римской империи.

Был Константин Вагинов убеждён, что послал Господь России тяжёлые испытания в наказание за её имперские прегрешения. Место доброго самаритянина занял «хам» Дмитрия Мережковского, физически сильный, а умом никудышный. В статье «Грядущий хам», напечатанной в 1905 году, писатель обращается к «милым русским юношам»: «Не бойтесь никаких соблазнов, никаких искушений, никакой свободы, не только внешней, общественной, но и внутренней, личной, потому что без второй невозможна и первая. Одного бойтесь — рабства и худшего из всех рабств — мещанства и худшего из всех мещанств — хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть чёрт — уже не старый, фантастический, а новый, реальный чёрт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют, — грядущий князь мира сего, грядущий хам»¹³.

В одном Венедикт Ерофеев расходился с Константином Вагиным. Тот возрождение России связывал с античными ценностями, а Венедикт Ерофеев — с христианскими. На том и стоял до самой смерти. Это расхождение, однако, не мешало ему использовать вслед за обэриутами материал повседневности, преобразуя его в карнавальные образы, смещая плоскости пространства и времени и насыщая его религиозно-философскими размышлениями.

Сделаю небольшое отступление для понимания читателем, насколько уязвимой и опасной была бы на заре цивилизации выбранная Венедиктом Ерофеевым позиция стороннего наблюдателя. В античной Греции у него также появились бы проблемы. Известно, что древние греки лишали гражданства того из своих соотечественников, кто в противоборстве двух мнений уклонялся от высказывания, на чьей он стороне. Если сказать откровенно, без всяких экивоков и аллегории — при голосовании (при предоставленном широком выборе) Венедикт Ерофеев прятался на всякий случай в кусты. Делал он это не из-за трусости, а потому что не мог принять ничью сторону. Та и другая по нравственным критериям мало чем отличались друг от друга. А предлагать своё понимание жизни ему представлялось бессмысленным занятием. Венедикт Ерофеев знал по своему опыту, что это ни к чему хорошему не приведёт, а только осложнит жизнь не только ему одному, но и тем, с кем он общался.

Константин Вагинов в «Орфее для сумасшедших» воссоздал типаж пьяницы. Веничка из поэмы «Москва — Петушки» чем-то похож на этого героя своим антиобщественным поведением, но всё-таки он более независим и волен в мыслях и поступках.

При содержательной и ритмической непохожести «Орфея для сумасшедших» и поэмы «Москва — Петушки» у Венедикта Ерофеева в поэме явственно проступает имитация того же стиля, но уже в сниженном виде, и усиливается ироническая интонация. Попросту говоря, писатель словно валяет дурака, откровенно ёрничает. А как ещё вести себя с людьми, которых система на протяжении многих десятилетий сжимала настолько основательно, что они буквально ополоумели. Иначе трудно объяснить, почему до сих пор крепка их вера в каждое печатное или произносимое в эфире слово. От кого бы оно ни исходило. Будь то прежняя телевизионная программа «Время», или нынешнее «Эхо Москвы», или радиостанции «Голос Америки» и «Свобода», вещавшие тогда ежедневно на СССР.

Приведу наугад небольшие фрагменты из этих двух произведений, чтобы не быть голословным в своих суждениях.

У Константина Вагинова: «Тщетно напивался бывший поэт. И в опьянении он чувствовал своё ничтожество, никакая великая идея не осеняла его, никакие бледные розовые лепестки не складывались в венок, никакой пьедестал не появлялся под его ногами. Уже не часто он подходил к вину, не с самоуважением, не с сознанием того, что он делает великое дело, не с предчувствием того, что он раскроет нечто такое прекрасное, что поразится мир, и вино теперь раскрывало ему его собственное творческое бессилие, собственную его душевную мерзость и духовное запустение, и в нём было дико и страшно, и хотя он ненавидел вино, его тянуло к вину...»