Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - [240]

Проработал я на этой ферме месяцев десять, до получения в мае повестки из военкомата. Медицинская комиссия обнаружила у меня гипертонию. Воздушно-десантные войска заменили стройбатом. Так я получил профессию каменщика.

Ерофеев появился на моих проводах в армию. Это был чуть ли не последний его приезд в нашу деревню. Матушка загодя запаслась двумя ящиками с водкой и двумя — с вином. Тем, что подешевле. Ерофеев приехал сразу после Дня Победы, а на пункт сбора я должен был прибыть 15 мая. Ну как тут не выпить по случаю его приезда! Обычно молодого бойца напутствуют. Стол накрывают. Жарят, парят, варят. Не напиваться же на голодный желудок пришли гости! Да и я, честно говоря, хотел, чтобы всё было чин чином. Вот эту официальщину Ерофеев не любил, презирал всю эту показуху. Его появление внесло в мои проводы свободу. То есть анархию. Началась беспробудная пьянка, и я в неё, стыдно сказать, был втянут. Вот тогда-то в сильном подпитии я впервые назвал Ерофеева отцом. Но обращался к нему, как всегда, на «вы». Матушка ему устроила кабинет на застеклённой террасе. Стульев там не было, стояла одна кровать, и на ней он возлежал в своей излюбленной позе, опираясь на локоть. Матушка ему на террасу принесла проигрыватель. Терраса выходила на южную, солнечную сторону. Он занавесил веранду какими-то тряпками. Сарафанное радио сообщило, что Васильевна, моя матушка, торгует по ночам водочкой. Из ночи стали возникать страждущие, чтобы купить бутылку. В то время пошли всякие ограничения по продаже ликёро-водочных изделий. Ерофеев всю водку и красное спрятал под кровать, на которой возлежал и спал. Стал вроде виночерпия. Оделял выпивкой достойных. Деревенские из знакомых, услышав про его приезд, на следующий день потянулись гуськом к нашему дому. Он каждому наливал, сам помаленьку отхлёбывал из стакана и наслаждался Малером и Сибелиусом. Понятно, что двумя ящиками не обошлось. Сколько было выпито, не знаю, потому что дня три находился в полусознательном состоянии. В общем, произошла полная разруха в доме. Я к 14 мая всё-таки пришёл в себя. И тётушки мои со стороны матушки приехали. Было решено сделать общие проводы в доме парня, с которым меня призвали на воинскую службу. Ерофеев нашёл в себе силы прийти на мои проводы. Его посадили рядом с кем-то из местных женщин. Я вспоминаю его запись в блокноте: «В обществе блестящих женщин села Караваева». Хотя Ерофеев всё-таки пришёл к застолью, но смотрел на всё происходящее вокруг него с нескрываемым отвращением.

Я немного выпил и кивнул Ерофееву, не выйти ли нам на улицу. Мы вышли, и он закурил. И тут появился перед нами отец парня, с которым я уходил в армию. Он начал пенять Ерофееву, что ребёнок рос и мать его растила, а где, интересно знать, был его отец? В ответ Ерофеев с невозмутимым видом ему ответил: «Мужик, да ты, как я погляжу, поэт».

В половине шестого утра приехал автобус и забрал меня с парнем в город Покров, а оттуда — во Владимир. А уже из Владимира повезли в Омск, где я проходил службу. Никаких писем от Ерофеева на протяжении двух лет я не получал. Мне многие писали, но только не он. От матушки однажды получил известие, что Ерофеев серьёзно заболел. Откуда она об этом узнала, точно не скажу. Скорее всего, от его сестёр, с которыми изредка переписывалась. И всё-таки он меня ждал, о чём свидетельствуют его записные книжки. 26 мая 1984 года я ехал в Москву. По приезде позвонил ему с Ярославского вокзала на Флотскую. Трубку взяла Яночка, Яна Щедрина, его тогдашняя возлюбленная. Я её раньше видел. Он приезжал с ней в 1982 году в Караваево. Я встречал их у остановки автобуса. Помню, как Ерофеев её отчитывал за то, что она открыто читала в автобусе Евангелие. Так вот трубку она взяла и ответила, что Ерофеева нет. То ли он был на процедурах, то ли в больнице. Он её потом сильно отчитал.

Я поехал тогда к сестре моей матушки Нине Васильевне на станцию Правда. У моей матушки двух её сестёр звали Нина и Тамара, а двух братьев — Борис и Юрий. Так же, как братьев и сестёр Ерофеева. Она устроила мне праздничный обед. Я немного выпил, получил в дорогу дефицитную по тем временам бутылку водки и опять вернулся в Москву. С Ярославского вокзала на метро добрался до Курского — и прямой дорогой в Петушки. Приехал в Петушки уже ночью. Соловьи поют, деревья между собой перешёптываются, цветы аромат источают. Благодать! Всю ночь не спал. Бродил по Петушкам. Сделал несколько кругов вокруг школы и общежития, где учился и жил. В пять утра, на самом первом автобусе поехал в Караваево, где меня уже ждали матушка и мои друзья. За неделю до моего появления поставили два бидона браги. На работу в совхозе вышел через три месяца.

Когда я приезжал в Москву, обязательно заходил к Ерофееву. У него всегда кто-то был. Встречал он меня достаточно тепло, а вот Носова очень по-разному. Особенно ревновала, что у меня такое же имя, как у Ерофеева. А однажды за два года до его смерти она усомнилась в необходимости моего рождения и что-то скверное сказала о матушке. Тут уже я не стерпел.

Она приезжала к нам в Караваево уже после смерти Ерофеева, в 1992 году, за год до своего самоубийства. С моей матушкой они о чём-то мило беседовали и даже выпили немного самогона. При жизни Ерофеева я постоянно видел её с наполовину заполненным бокалом красного вина или с почти пустой рюмкой коньяка в руке.