Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - [235]

, французский писатель и философ. — А. С.), путешествующий по Италии в 1580 году. Странное свидание в таком месте первого мудреца времён новейших с величайшим стихотворцем!.. Но вот что Монтань пишет в “Опытах”: “но почти в глазах его напечатаны. Я смотрел на Тасса ещё с большею досадою, нежели с сожалением; он пережил себя: не узнавал ни себя, ни творений своих. Они без его ведома, но при нём, но почти в глазах его напечатаны неисправно, безобразно”. Тасс, к дополнению несчастья, не был совершенно сумасшедший и, в ясные минуты рассудка, чувствовал всю горесть своего положения. Воображение, главная пружина его таланта и злополучий, нигде ему не изменяло. И в узах он сочинял беспрестанно»⁸.

И всё-таки при чём тут великий русский поэт Константин Батюшков, обратившийся в своей элегии к несчастной судьбе Торкватто Тассо? Какое он имеет отношение к Венедикту Ерофееву и его трагедии? — спросит дотошный читатель. Отвечу: самое непосредственное. Появление в трагедии намёка на элегию Батюшкова не случайно. Оно, во-первых, возвращает нас в эпоху Возрождения и в XIX век, без которых невозможно объяснить феномен Венедикта Ерофеева как писателя, а во-вторых, помогает понять, что он в конце концов хотел сказать своим современникам трагедией «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». Цитата из баллады Валерия Брюсова с отсылкой к элегии Константина Батюшкова углубляет и расширяет её содержание. Я ещё раз повторю: Венедикт Ерофеев впустую чужие фамилии по страницам своих произведений не разбрасывал.

Е. В. Чубукова и Н. В. Мокина в статье «Судьба поэта. Анализ элегии “Умирающий Тасс”» обращают внимание на новое понимание русским поэтом сущности поэтического дара и чем этот дар может быть полезен людям: «В батюшковские времена поэт именовался “любимцем” богов или муз — это стало своего рода литературным клише. Но вот Батюшков создал новое сочетание: настоящий поэт — баловень “природы”. И этот “баловень” в большей степени, чем “любимец” и “наперсник”, характеризует образ поэта, кому хариты “плетут бессмертия венцы”»⁹. Тут возникает новый вопрос: «А с какой стати харитам плести поэтам венки и водружать эти венки на их, как правило, беспутные головы?»

Во Франции в 1802 году вышла компилятивная книга Бен де Сен-Виктора «Великие поэты-несчастливцы» с биографиями поэтов с тяжёлой судьбой, многие из которых умерли в бедности. Это были жизнеописания Тассо, Камоэнса, Мильтона, Руссо и многих других.

«Цель автора, — как отмечают Е. В. Чубукова и Н. В. Мокина, — была в том, чтобы показать, как все великие поэты — от Гомера до Руссо, эти двигатели человеческой мысли, испытывали постоянные гонения со стороны “сильных мира сего” и своих современников, в особенности тогда, когда поэты стремились учить их, а не развлекать. Ещё печальнее судьба поэта, если он беден или низкого происхождения. Эти рассуждения как бы подводили к составлению символической биографии: 1) поэт и власть; 2) губительная любовь; 3) зависть; 4) странничество. Именно с этих аспектов трактовали жизнь поэтов (от Гомера до Руссо) и русские лирики XIX века — Пушкин, Дельвиг, Кюхельбекер»¹⁰.

Надеюсь, что теперь читатель понял, что профессия поэта, а не стихотворца во все времена относится к особо опасным для жизни.

Несколько глав книги Бен де Сен-Виктора вскоре перевели на русский язык. Они вышли в России в 1807 году в журнале «Минерва». Книга произвела сильное впечатление на членов Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, появившегося в Петербурге в 1801 году и просуществовавшего до 1826 года. В нём принимали участие Константин Батюшков, Фёдор Глинка, Антон Дельвиг, Кондратий Рылеев, Вильгельм Кюхельбекер, Николай Гнедич, Евгений Баратынский, Александр Пушкин.

Венедикт Ерофеев именно от этих людей принял миссию наставлять сильных мира сего. Не он ли предупреждал их в поэме «Москва — Петушки» о приближающейся катастрофе за 20 лет до распада великого государства? Просвистело мимо ушей. Большинство из них восприняло поэму как очередную развлекуху. Так же они отнеслись и к творчеству Владимира Высоцкого.

На этот раз в трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» Венедикт Ерофеев предупреждал своих приятелей диссидентов. Недаром же назвал их в разговоре с Еленой Игнатовой «новыми большевиками». Писатель собирался продолжить эту тему и сделал наброски новой трагедии «Диссиденты, или Фанни Каплан». Диссиденты были опьянены совершенно сумасшедшей мыслью выстроить новый, справедливый, демократический мир на руинах старого, тоталитарного, не сообразуясь с сознанием большинства народа, сформированного, как я подробно описал, под воздействием многолетней коммунистической пропаганды. Хотя эта пропаганда и состояла большей частью из беззастенчивой демагогии, но её фундаментом были реальные успехи советского общества. Прежде всего бесплатные образование (неплохое по качеству) и медицина.

Что касается Венедикта Ерофеева, он всё видел наперёд, без розовых очков и, как это ни парадоксально, трезвыми глазами. Об этом свидетельствуют его рассуждения в поэме «Москва — Петушки»: «И если я когда-нибудь умру — а я очень скоро умру, я знаю, — умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув, но не приняв, — умру, и Он меня спросит: “Хорошо ли было тебе там? Плохо ли тебе было?” — я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжёлого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? и затмение души тоже. Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеётся в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого ещё начинает тошнить. А я — что я? я много вкусил, и никакого действия, я даже ни разу как следует не рассмеялся, и меня не стошнило ни разу. Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счёт и последовательность, — я трезвее всех в этом мире; на меня просто туго действует... “Почему же ты молчишь?” — спросит меня Господь, весь в синих молниях. Ну что я ему отвечу? Так и буду: молчать, молчать...»