Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - [227]
Проблема психически нездоровых людей в СССР была исключительно острой. Из «Записки А. Н. Косыгину от 18 мая 1979 года»: «За последние годы число психических больных увеличивается. В 1978 году их состояло на учёте 4 млн 486 тысяч, из которых 75 тысяч человек, по оценке специалистов, считаются социально опасными»>6. Венедикту Ерофееву незачем было оглядываться на иноземные образцы. Он уже сам побывал в «психушке» и догадывался, что оберегающий его «Ю. В. Андропов был основным проводником идеи госпитализации сотен тысяч “инакомыслящих”... в “психиатрический ГУЛаг”»>7. В Москве для них существовала специальная больница № 7. Анатолий Прокопенко приводит показания одного из санитаров этой больницы, художника Геннадия Доброва: «В приёмной Президиума Верховного Совета СССР людей, которые приезжали с проектами “переустройства общества”, “направляли в седьмое окошко. А там уже ждал психиатр. “Переустройщиков” отвозили в психушку. Продержав с месяц, этапировали по месту жительства»>8.
Венедикт Ерофеев не собирался создавать психологическую драму. Пьеса, которую он обозначил трагедией, не что иное, как сатира. В ней обличались и высмеивались основные установки советской идеологии, не соотнесённые с жизнью, а также существующая в массовом сознании советских граждан ксенофобия. Одной из её разновидностей выступал из тьмы веков антисемитизм, выживший в государстве рабочих и крестьян, где приоритетной ценностью декларировался интернационализм.
Задача, поставленная писателем перед собой, была сложной и неблагодарной. Это Венедикт Ерофеев понимал и нашёл слова, какая драматургия ему будет по душе и какими художественными средствами он собирается взволновать зрителя: «Не смех со слезами, но утробное ржание с тихим всхлипыванием в подушку, трагедию с фарсом. Музыку со сверхпрозаизмом, и так, чтоб это было исподтишка и неприметно. Все жанры слить в один, от рондо до пародии, на меньшее я не иду»>9.
То, что в трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» лежит на поверхности, никто в упор не замечает. Ни правые, ни левые, ни центристы. Сказать об этом громко считается верхом неприличия. А точнее — нарушением политкорректности. И даже хуже того: может быть истолковано как разжигание национальной розни. Тема, заявленная автором уже в начале первого акта, в самом деле деликатная — отношение к евреям в нашей стране. С ней был знаком каждый советский еврей, хоть раз в жизни заполнявший анкету, пятым пунктом которой был вопрос о национальности.
Двое из персонажей трагедии — евреи. Это старший врач Игорь Львович Ранинсон и главный герой Лев Исаакович Гуревич. Пациент больницы Серёжа Клейнмихель, обозначенный автором как тихоня и прожектёр, носит фамилию, относящуюся к известному в России немецкому графскому роду. Знаменитым его представителем был министр путей сообщения Пётр Андреевич Клейнмихель[400], фаворит небезызвестного Алексея Андреевича Аракчеева[401], возведённый за безупречную службу в графы. Тихий Серёжа, обладающий скопческим характером, не случайно носит фамилию Петра Андреевича Клейнмихеля. У Петра Андреевича был физический недостаток — эректильная дисфункция, в связи с чем он не мог исполнять свой супружеский долг. Он требовал от своей жены благосклонного отношения к своему благодетелю — графу Аракчееву.
Все фамилии, упомянутые в трагедии, символичны и расширяют её смысловое пространство. За именами действительно существовавших или литературных персонажей стоят их биографии, их репутация в обществе, а также их жизненное кредо. Таких персонажей в трагедии Венедикта Ерофеева немного.
Например, в предваряющих первый акт ремарках автора возникает фамилия композитора Георгия Свиридова. Приведу контекст, в котором она появляется: «Слева от зрителя — жюри: старший врач приёмного покоя, смахивающий на композитора Георгия Свиридова, с почти квадратной физией и в совершенно квадратных очках»>10.
Упоминание Венедиктом Ерофеевым имени этого великого русского композитора, лауреата самых престижных советских премий, не случайно. В то время в кругах творческой интеллигенции ходили по рукам отрывки из дневника Георгия Свиридова, изданного через 17 лет под названием «Музыка как судьба»[402]. В этом дневнике у Георгия Свиридова содержалось немало высказываний, которые можно назвать антисемитскими. Как уже говорилось, Венедикт Ерофеев любил музыку Свиридова, но в отношении к композитору порой проявлялась ирония. В «Записных книжках 1960-х годов» читаем: «Предложить комп. Г. Свиридову написать вокальный цикл на тексты лучших сальных анекдотов»>11.
Один из пользователей Интернета пишет: «Вновь начал читать дневники Георгия Свиридова. Благодаря им передо мной открывается совершенно другой человек. Раньше это был для меня просто гениальный композитор, а стал озлобленный антисемит, антисоветчик и антилиберал. Даже не антисоветчик, а совок до мозга костей, обернувшийся антисоветчиком. Этакий совок с фигой в кармане»>12.
Не могу полностью согласиться с этим прямолинейным заявлением. Георгий Васильевич Свиридов был человеком эмоциональным и многослойным, как всякий гений. В своих «летучих» записях, составивших книгу «Музыка как судьба», он дал одним и тем же людям и важнейшим историческим событиям противоположные оценки. Мог, например, Марину Цветаеву ошельмовать и как поэта, и как женщину. Да и к Владимиру Маяковскому, Анне Ахматовой и Осипу Мандельштаму относился с какой-то утробной ненавистью. По складу своего характера Венедикт Ерофеев был его антиподом. Цветаевскую поэзию он действительно любил и вряд ли нашёл бы общий язык с композитором.
