Венеция. История города - [75]

Я рекомендовал бы, если тебе, любезный читатель, хочется увидеть Венецию, и ты окажешься там летом, когда они созревают, избегать употребления их в неумеренном количестве. Ибо сладость их настолько соблазнительна, что многие забывали об умеренности и съедали их столько, что тем самым приближали свою безвременную кончину… На самом деле фрукт этот кисло-сладкий. Сладок он на языке, но кислота его проявляется в желудке, если есть его без меры. И часто рождает он болезнь, которую называют дизентерией.

Очевидно, «другой прекрасный сорт, anguria» (арбуз) такой опасности не таит. Венецианцы «находят его замечательно подходящим летом, когда хотят подарить себе немного прохлады в часы зноя. Ибо он, — как до сих пор говорят многие опаленные солнцем туристы, — обладает самыми чудесными освежающими свойствами из всех фруктов Италии».

Глава девятая Литературная Венеция: величие и разложение

Поэт-футурист Филиппо Томмазо Маринетти и его сторонники не мучились сомнениями, как относиться к Венеции. В 1910-м они взобрались на Башню часов на пьяцце Сан-Марко и сбросили в толпу распечатки своего памфлета «Contro Venezia passatista» («Против Венеции, влюбленной в прошлое»). Маринетти обличал этот «гниющий город, тоскующий по прошлому величию», город иностранцев, «рынок для торговцев поддельной стариной, магнит для снобизма и вселенской тупости… усыпанная золотом и каменьями ванна для космополитичных куртизанок». «Маленькие вонючие каналы» следует засыпать «осколками умирающих от проказы, рассыпающихся дворцов»; «внушительная геометрия металлических мостов и гаубиц, увенчанных дымовым плюмажем», должна разбить в прах «обваливающиеся изгибы старой архитектуры»; электричество должно прийти на смену солнечному свету. И все это для того — позже Маринетти на какое-то время сблизился с Муссолини, — чтобы создать индустриальную, милитаризированную Венецию, которая «сможет господствовать на Адриатическом море, этом огромном Итальянском озере».

Литературные образы Венеции как разлагающегося города, города декаданса распространились задолго до того, как радикальные предложения Маринетти изящно спланировали на Пьяццу. В начале XVII века Яго представлял Отелло Венецию «богатых баловней своей отчизны» и женщин, которые «не от небес таятся, а от мужей». Но Яго — не самый достойный доверия свидетель, и в целом репутация города в то время была совсем иной. В Средние века и эпоху Возрождения иностранцы приезжали в город, чтобы полюбоваться его красотой, богатством, великолепными церемониями, образованными куртизанками и республиканской конституцией. Зачастую они любовались всем этим одновременно, вот почему, наверное, стандартное определение Венеции как «торжествующего города» столь часто цитируют в посвященных ей книгах. Невозможно точнее описать одним словом такие разные и волнующие грани одного и того же города. (В начале пятой главы приводилась соответствующая цитата Филиппа де Комина.)

Венецианский фон в пьесах эпохи Возрождения служил удобным символом богатства и утонченности или, по крайней мере, их видимости. Крупные займы, снующие по всему свету торговые суда и «богатые наследницы» — ничего другого и ожидать нельзя от пьесы под названием «Венецианский купец», а «новости с Риальто» вполне могли напрямую касаться купцов, сидевших в зрительном зале шекспировского театра. В начале пьесы герой «Вольпоне» Бена Джонсона просыпается и откровенно провозглашает: «День, здравствуй! Здравствуй, золото мое!» И поскольку просыпается он в Венеции, его аудитории представляется весьма вероятным, что золота у него окажется много, и оно будет стоить тех усилий, которые его не менее алчные наследники готовы затратить в надежде это золото присвоить. Один лишает наследства своего сына в пользу вроде бы умирающего Вольпоне, другой, по натуре своей страшный ревнивец, буквально подкладывает под него свою невинную молодую жену, а все вместе регулярно являются к нему с подарками — туго набитыми кошелями или жемчугом — в надежде уговорить его оставить им все свое состояние.

Когда богатство Венеции не застило глаза приезжим своим блеском, те с удовольствием читали о конституции республики или даже изучали ее. Ведь только здесь, как пишет Эдвард Мюир в «Гражданском ритуале в средневековой Венеции», предоставлялась возможность познакомиться с республиканской идеологией, которая в кои-то веки «шла рука об руку с настоящим, современным государством». (В большинстве случаев рассуждения о том, как обойтись без монарха, опирались на примеры Афин и первых лет существования Римской империи.) Небывалый уровень независимости от папы и других католических сил — вот еще одна черта, которая очень импонировала приезжим протестантам и читателям. Юбер Ланже, пожилой наставник сэра Филипа Сидни, настаивал, чтобы его ученик ограничил свои итальянские путешествия в Венето. В юности, в 1587 году, сэр Генри Уоттон (1568–1639), впоследствии английский посол в Венеции, в Рим все-таки ездил, но настолько опасался внимания инквизиции, что переоделся немецким католиком, «таким же фривольным в мыслях, как и в одежде», с «громадным синим пером» на шляпе. По этой причине самым востребованным товаром, экспортировавшимся на север, были писания фра Паоло Сарпи (1552–1623).